свекрови: слушай и записывай ее бесконечные монологи, в которых она фигурирует как единственный оплот мира и мудрая спасительница всех вокруг, как чудо и вершина, но: внимание! Еще и как пьедестал для гигантской фигуры своего сына-режиссера, который руководит важным театром и имеет гениального сына — будущего художника, т. е. ее внука.
Все это, кстати, было в реальности, мальчик рос неким чудом, его отец славился все больше и больше, а Лялечка тихо загибалась.
Ходила на работу, вела хозяйство, добилась, чтобы один выдающийся художник взял сыночка учеником, выслушивала свекровины гимны в собственную свекровину честь и поучения — в частности, как вести себя с мужем в условиях предклимакса, чтобы не лезть к нему с вопросами, дабы не происходило столпотворение в доме при том, что он очень занят.
Он приходит, это правда, но! (Тут уже мощным древнегреческим хором вступают подруги, и их тоже надо выслушать) муж к тебе что, является с пакетами сменить одежду, допросить сына и взять три комплекта чистого и глаженого, а грязное оставляет кулем в виде подарочка в тех самых пакетах, да?
ТА ему не стирает, что ли, доходит своим разумом хор.
Но это действительно вообще начинался конец света, когда Ясен Сокол входил в свое прежнее гнездо и собственная мать садилась ему на голову, не отлипала буквально, сопровождая его из комнаты в комнату, в одной из которых сидел тихо, в углу слушая свою музыку в наушниках и разбираясь с бумагами, папками и карандашами его сын, а жена в кухне завершала свое кулинарное, на скорую руку гениальное произведение (умела готовить как никто), но отец семьи был сам как шумящий вихрь, ходил, бубня в телефон, запирался от матери в туалете, потом в ванной, потом все усаживались за стол, — но все чаще, набив сумку нужными вещами, глава семьи выметывался из бывшего очага не емши.
Самое интересное, что Лялечка выметывалась еще раньше, оставив горячий обед на плите, так что старая мать затем хлопотала, созывая сына и внука на общую трапезу, и (если сын не уходил) тут наступала тихая, блаженная ее минута, без невестки! Мавр сделал свое дело! Мавр все устроил, родился сын, мы вырастили и милости просим отсюда. Мы сами.
Старая мать торжествовала. Ей уже не нужны были долгие самовосхваления перед лицом скептически настроенной, молчаливой невестки и ее подружек. Тут сидели те, кто не сомневался. Родной сын, божество, и внук, взошедшая звезда. Они тихо ели. Отец с сыном общался по-деловому, строго. Не баловал ничем, но купил полное оборудование для его занятий гравюрой, очень дорогое. В красках, кистях и холстах не было нужды тоже. Оплачивались и дорогие уроки.
Сын и отец тихо ели, мать тихо подавала. Любовь и нежность, опора и твердость, союз навеки. Живите так всегда.
Лялечка тем временем таскалась по городу, ходила пешком до глубокой ночи, или, если было где, сидела в теплом доме в гостях. Или в каком-нибудь первом попавшемся кино. Или еще где-то, неизвестно где — подруги должны были знать все ее передвижения, как бы передавая Лялечку из рук в руки и сообщая друг другу, где она сейчас, когда поступал сигнал от свекрови, что Ляля на ночь глядя опять загуляла, такая у свекрови была единая версия на все варианты: загуляла. У нее предклимакс, это часто бывает.
Загуливает она.
У самой свекрови предклимакса не было, сразу лютый климакс с приливами до сей поры, давление! Но какое! (И без ожидания вопроса тут же говорится какое.).
Была налажена четкая система слежки. Подруги боялись самоубийства.
Этого же опасался ее муж. Чего боялся сын, не знает никто, он любил свою мать, но одновременно в его юношеском сердце царил отец и пристроилась бабушка (думали подруги). Он страдал, видимо, оттого, что отец все реже приходил, а мать все чаще — даже и в отсутствие мужа — убегала из дома на вечер и часть ночи.
Бабка с внуком оставались одни, покинутые, но бабка стояла как твердыня, крепость и оплот, и не было никакого одиночества, она и мысли о том не допускала, просто они вдвоем и составляли семью. Невестка куда-то загуливала, и так было удобно и ей, и свекрови. Творилось что-то ненормальное, но обе стороны это устраивало.
Что при том думал мальчик, так и не узнал никто.
Как и его мать, Павлик рос молчаливым.
А старуха нависала над ним, была при деле, нежилась в своей устроенной, чистой и во всем обеспеченной жизни.
Правда, с одним «но»: она ела только и исключительно свое. Какие-то кашицы, какие-то чашки кефира. Кусок яблока натирала. И сама, ежедневно, с палочкой, пробиралась в магазин купить нечто в виде ста граммов сыра и коробочки молока, к примеру.
Иногда ей приходила свежая идея в ее гордую голову, и она встречала внука творожными сырниками и впихивала ему их, несмотря на полностью приготовленный невесткой обед, да какой! С домашним паштетом, с прозрачным бульоном, в котором плавала жареная яичница, с дивными котлетами и т. д.
Лялечка славилась своим угощением, и в былые времена гости шли за гостями, а свекровь выходила из своей комнатки неохотно, и уже тогда не ела ничего невесткиного, мотивируя это тем, что боится самоотравления при своей дискенезии желчных путей (история болезни приводилась полностью).
Муж (тогда) гордился этим талантом Лялечки, гордился маленьким Павликом, который в те времена никакими талантами не блистал и даже до трех лет молчал, правда, начал говорить сразу с длинной фразы, это был популярный анекдот. Какие-то подруги впопыхах высадили его над унитазом, стащивши с него праздничные брючки, а он якобы сказал: «Колготки-то снимите». — «А что же ты молчал раньше?» — спросил его отец. — «Раньше снимали», — ответил маленький гений.
Это была дружная семейка, к ним валил радостный народ, но старая мать вела свою линию защиты. При ней и при отце не было содома в доме, такого хоровода гостей, которые пристроились на чужие хлеба и занимают важное время хозяина и едят на его деньги. Она не одобряла невестку. Не ругала, но капала, по каплям долбила скалу, внушала всем своим поведением, что Ляля недостойна.
Гости уходили, наступала утро, Лялечка убегала на работу, мать оставалась с сыном (он вставал позже) и долбила, долбила.
Ей нужно было, видимо, чтобы Ляля как-то рассосалась.
Тяжело было обеим — или, скажем так, всем четырем сторонам — в этой постоянной борьбе.
Лялечка спасалась тем, что пересказывала с большим юмором своим подругам ежедневные монологи свекрови.
Подруги же пришли к общему мнению, что в лечении депрессий есть такой прием, что больного даже заставляют по многу раз пересказывать одну и ту же болезненную ситуацию (одна знакомая как раз вела психоанализ сотрудников на фирме).
Лялечку слушали внимательно и много смеялись.
Ну и дело кончилось тем, чем и должно было кончиться, муж не выдержал этого дискомфорта, кому оно нужно. Завелась у него эта худая жаба, что называется, без комплексов и тормозов.
Но дом не рухнул, свекровь, наоборот, восприняла уход сына как свою победу.
Она-то ежедневно говорила с ним по телефону, научилась кратко, не спрашивая, докладывать о своем здоровье и ребенке (Лялечка иногда пересказывала эти действительно жутко смешные трехминутные сводки), и внук остался при ней, главная добыча.
Лялечка ушла из дому окончательно только когда сына забрали в армию. Она проводила его (и бабка была при том, и отец) и потом исчезла полностью.
Лялечка в то утро рыдала, разверзлись хляби небесные, все, что она пережила за последние десять лет, все муки вылились водопадом.
Свекровь, красная как свекла, бессмысленно улыбалась тем проклятым утром. Отец хмуро стоял как скала. Ему не удалось определить мальчика в театральную роту в Москве, что-то отец упустил, недооценил свое влияние, все рухнуло, все ошибочные представления о собственной значимости.
Режиссером-то он был не слишком важным. Так, на отшибе театрик.
При том что ребенка, воспитанного в постоянном внимании к его личности, любимого малыша, вечный центр семейной вселенной, этого тихого, сосредоточенного юного гения отправляли с толпой быдла, пьяной массой жутких бандюг, шпаны, отбросов (они так выглядели), и везли неизвестно куда.
Лялечка стояла, оплывая слезами, как белая свеча, как бесконечно льющийся фонтан скорби,
