четвертом месяце беременности.
— Как… на четвертом…? — пролепетал Никита.
Она промолчала. Вообще молчаливая оказалась у Никиты жена.
— А с какого дня? — нелепо спросил Никита.
Она опять не ответила.
— А аборт?
Даже рта не раскрыла. Гордо так стояла у окна, раскладывая недозрелые помидоры.
— А как же тут зимовать с ребенком?
Она ничем ему не возразила.
Охотник и убийца подняли свои головы под шкурой молодого современного ученого. Никита готов был уничтожить Лелю за такое предательство.
— Ребенок! На кой шут ребенок! Где взять деньги? Мать и сестра вообще сойдут с ума.
Никита исчез и не появлялся неделю. Леля и не искала его, только выглядела гораздо более усталой на своих дежурствах, а приходилось работать больше: двое были в отпуске. Надька, старшая сестра, велела колоть Леле витамины и сама выписала ей их из аптеки. Надька ее видела насквозь, хотя Леля и не плакала. Леля подумала, что ее муж ушел от нее, но ровно через неделю он явился к концу ее дежурства точно в девять утра, и они поехали в Сергиев Посад молча.
— Бабушка умерла, пока то, се, пока похоронили, — сказал он только.
Вид у Никиты был ужасный: темное лицо, красные глаза, запах водки. Убийца, преступник мог так выглядеть. Какая-то вроде улыбка, как гримаса, застряла на его лице, причем он не смотрел Леле в глаза. Два дня лежал за печкой, вставая только по нужде и выпить водки (привез с собой в портфеле).
Леля уехала на работу, приехала — опять голубка нет в гнезде. Не объясняя ничего, явился через три дня прямо в Сергиев Посад. Снова лежал и пил.
Что творилось с ним, Леля не знала, спросить не решалась (дед ее выучил не лезть не в свои дела) и вообще боялась Никиты. Он стал нападать внезапно, валил на пол, драл как Сидорову козу, как в тот первый раз. Это был уже известный его способ, своего рода отклонение, поэтому Леля даже из комнаты старалась выходить лицом к нему. Такие дела его безумно раздражали:
— Что ты мне кланяешься, как барину? Ты будь самостоятельной! Ишь, раба любви!
Ничего человек не понимал.
Иногда он наматывал на руку ее косичку, которую она обычно заплетала на ночь, и смотрел в лицо. Леля закрывала глаза.
— Чего не смотришь на меня, любишь?
Она молчала.
— Каждая самка есть хищная тварь, которая пожирает самца, когда появляются дети. Ты меня съедаешь, поняла?
К зиме стало тяжелее, надо было колоть дрова, а Никита этого не хотел делать ни при каком раскладе. Не хотел и все.
Леля жила так, как жила бы одна, то есть колола дрова, топила печку два раза в день, таскала воду из колодца, стирала, убирала, готовила.
С получки купила как обычно у соседей недорогой свинины (недорогой потому что лечила хозяина, делала ему уколы) — и закатала на зиму пять трехлитровых банок тушенки и десять литровых. Есть хотелось всегда. Худая была Леля, живот не появлялся.
Кстати, эту тушенку Никита сожрал за месяц. Ел, не мог остановиться, крякал: «О, пальчики оближешь, сделай еще такую мне».
Чавкая, сопел, радовался, раздобрел, перестал охотиться на Лелю, все происходило тихо, в кровати. Успокоился вроде бы.
Но денег не давал.
А Леля и не просила. Картошка есть, моркошка, бочка капусты, бочка помидор, замариновала чеснок, огурцы, яблоки есть, хлеб она брала у раздатчицы в больнице, что не доели больные, якобы для поросенка. Мяса вот не было.
Вдруг он одним прекрасным вечером сказал:
— Так, ну что, дело сделано, воду пролили, назад не соберешь. Все, надо жить, собирай свои манатки, поедем в Москву.
— Куда?
— У меня же это… бабушкина квартира. Поехали.
Приехали.
Запах страшный стоял в этой берлоге. Все текло — кран на кухне, в ванной, текло в унитазе в туалете, потолок был просто черный.
Вещей, правда, почти не было.
— Я все вынес — похвастался ратным подвигом Никита. — Тут такое творилось! И кровать особенно выбросил.
То что осталось, было какое-то покореженное, битое.
глава четвёртая. Ремонт
Леля все быстро между двумя дежурствами отскребла, вымыла, попросила у маляров, которые ремонтировали второй этаж больницы, ведро побелки, две банки масляных белил, шпаклевки, и позвонила на работу Никите, чтобы он пришел взять ведра и тяжелый пакет. Никита не согласился. Заворчал. Перестал разговаривать с Лелей и опять проделал свою акцию на полу.
Что же, позвонила из больницы Даниле. Он был рад услышать Лелин голос. Приехал, увидел беременную Лелю, задумался и невпопад все кивал головой. Погрузил пакеты в машину и привез, вошел в квартиру, сдвинул мебель в угол, после чего Леля строго сказала: «Спасибо, вы свободны». Он опустился на одно колено и поцеловал ей край халатика.
— Спасибо — сказал он. На глазах его стояли слезы.
Кстати, все это время он ей названивал в больницу и вел осторожные разговоры, но она ему ничего не говорила. Все что надо он мог узнать от Надежды.
Данила очень уважал и боялся свою старую жену, это было известно.
Леля начала делать ремонт, как делала его у себя в избушке. Содрала обои, вымыла потолки и стены, рамы и двери. Пока сохли потолки, покрасила изнутри рамы, подоконники, все двери. Работала она быстро, торопилась. Один раз стул под ней пошатнулся, но все обошлось. Вечером пришел пьяный Никита и застал самую грязь — воняло краской, полы были застланы старыми газетами, вещи сдвинуты в угол.
— Ну бардак! Ты что тут устроила? — завопил он, вошел и пнул стул. — Что тут в моей квартире срач развела такой, нет, я уйду.
Ушел.
Долго клеила газеты на стену. Газет принесла с помойки очень много.
Затем надо было где-то достать обои. С пузырьком больничного спирта спустилась опять к малярам. Но обоями в их больнице не пользовались.
Позвонила Даниле, попросила денег в долг, он тут же приехал и ждал ее на углу у булочной.
— Зачем тебе деньги?
— А, хочу обои купить.
Ездили на рынок, выбрали обои, еще он приобрел ей краску для кухни.
Она распоряжалась Данилой, как будто он был ее законным мужем.
Собственно, он и являлся ее первым мужчиной.
Раньше он работал в этом отделении, потом ушел в другую больницу, а когда вохникла необходимость в операции, он лег именно сюда к прежним сестрам и коллегам.
Не хотел лежать в своем нынешнем отделении наравне с собственными больными. Был весьма