Диана дышала как-то треща, как пергамент рвался у нее в горле. Один глаз ее так и был приоткрыт, стало быть, она ничего не заметила. Рот у нее снова высох.
Владик, как умный человек, решил теперь действовать иначе. Он прижал носик чайника к углу рта Дианы и наклонил чайник совсем немного. Капля, как он и рассчитывал, скатилась к гортани, и Диана вдруг затрепетала и тяжело сглотнула.
— Молодчина! — нежно сказал Владик и еще подлил каплю воды. Диана опять проглотила, как-то всполошившись. Видно было, что ей это трудно.
Владик поил мать довольно долго, потом задумался, пошел в кухню и налил в чайник свежей кипяченой воды. Мать всегда говорила ему, что пить такую воду можно только четыре часа, затем она по санитарным нормам не годится. Она всегда настаивала на том, чтобы Владик пил только свежую водичку, тиранка.
Владик поил и поил Диану, а потом услышал вдруг явственно разнесшийся запах свежей мочи.
— Э, друг мой, — сказал Владик, — вы, мадам, обоссалися, — и он покачал головой.
Далее он принес свежие простыни и долго, пыхтя, переворачивал бесчувственное тело, причем на ходу соображая, что рубашку тоже придется снять, что надо бы обтереть тело чем-то влажным, вспомнил совет врача про водку с шампунем, открыл материну сумочку, нашел там ключи, и один из них подошел к дверце шкафа. Там он нашел стопку коробок конфет и, о счастье, водку, шикарную подарочную водку в хрустальной бутылке, «это подойдет, — бормотал он, — это подойдет».
Он капнул в водку шампунь, причем делал это с двойным удовольствием, первое, что водка эта была из драгоценного подарочного фонда Дианы, для врачей, и шампунь был какой-то сверхдорогой, стоял рядом с водкой, правда, початый; второе, что она не понимает ни фига в обтирании тела водкой с шампунем, это уже чисто его, Владиково, знание, его приобретенная мудрость.
Он обтер тело своей матушки этой приятно пахнущей дорогой смесью, использовав пока что сухую половину обмоченной простыни. Так, теперь она чистая, но это ненадолго, подумал он и сбегал снял клеенку с кухонного стола, а грязную посуду составил всю на пол. Клеенку он как-то умудрился подостлать под Диану, валял ее как бревно, пришлось вытащить из-под матери мокрый тюфяк, он его пока бросил на пол рядом с подушкой и так и ходил по всему этому босыми ногами, но справился. Теперь Диана в чистой рубашке лежала у него на чистой простыне, под которой была клеенка, и еще он подложил ей под гузно свернутое полотенце, как-то все сообразил.
Он накрыл мать ее легким атласным одеялом, пододеяльник тоже был чистый, а на полу образовалось целое побоище, белье, простыни, подушка и тюфяк. Время было уже ближе к утру, у Владика болела спина, но глаза не слипались, нет. Владик был на подъеме.
Он даже прочел в медицинской энциклопедии раздел «Уход за больным» и запоздало понял, как можно было управиться гораздо легче, и эту лекцию пытался прочесть сестре, которая пришла к двенадцати дня виноватая, начала оправдываться, однако, увидев картину в материной комнате (открытая совершенно мутная водка, распахнутый шкаф, все как после обыска на полу), и такую же картину на кухне (вся посуда грязная и опять же на полу), она воспряла духом и долго кричала на Владика, таская простыни в стиральную машину, отмывая тюфяк и подушку и готовя матери кашку, такую же, как своему мужу с вывихом челюсти.
Покормивши мать, сестра, однако, смягчилась, они с Владиком попили чаю с конфетами и печеньем все из того же тайника, затем в который раз пришлось перестилать матери постель и т. д., Владик опять пытался прочесть сестре лекцию по уходу за больным, они поскандалили, потом помирились, и к вечеру сестра ушла совершенно измочаленная, а Владику было хоть бы хны.
Затем приехала вызванная сестрой дежурная врач из поликлиники, рассказала что будет делаться, придет с завтрашнего дня медсестра с уколами, вот что надо купить в аптеке и т. д., все завертелось, Владик действовал как часы, успел в дежурную аптеку, все купил, даже подкладное судно, в воскресенье опять довольно поздно пришла сестра, плакала на кухне, курила, они вдвоем резали старые простыни на пеленки и т. д., крутилась стиральная машина, мать лежала чистенькая, красавица, в кружевной рубашке под красивым пододеяльником: куколка!
Владик появился на кафедре ненадолго в понедельник с утра, все сказал, его окружили женщины и хором давали советы, у каждой, как оказалось, был опыт, умирали долго их отцы, бабки, матери, но кому такое расскажешь, только такой родне по несчастью, другим незачем.
Через три дня Владик поздно ночью позвонил сестре и сказал:
— Ты знаешь, мы умеем пить. Поздравь нас. Она тянет прямо губами из носика.
— С ума сошел, будить людей. Из носика, победа. Кстати, послезавтра, наверно, освобождается место в неврологии, я выбила.
У Владика от гнева зашумело в голове.
— Да зачем, — сказал Владик, — я не отдам ее, ты что. В больницу еще.
И он быстро положил трубку и выключил телефон.
Приключения Веры
Эта в общем-то вполне объяснимая любовь началась у молодой девицы Веры не сразу, потому что, придя на новое место работы, человек не сразу хорошо видит все, а некоторое время еще привыкает, прежде чем начинает различать всех по именам.
Вера попала на новое место работы через отца, который мог ее устроить уже давно, еще когда Вера только начинала свою трудовую деятельность в качестве помощника продавца. Но отец Веры не хотел устраивать ее в то же учреждение, где работал сам, потому что опасался разных неожиданностей со стороны Веры, и его опасения подтвердились через буквально месяц после того, как Вера устроилась на новом месте и только-только стала различать всех по именам.
Конечно, отец еще заранее опасался, что Вера может осатанеть на новой работе от такого количества мужчин. Что, в конце концов, вполне объяснялось тем, что Вера в течение четырех лет работала за прилавком в бесплодной атмосфере взаимного оглядывания, вопросов и ответов, в атмосфере разговоров старших продавщиц между собой; другую душу это могло и не затронуть, но отец точно видел теперь уже одно, что Вера верит всем мужчинам, кроме него. Отец говорил ей, что так слепо верить нельзя, что надо тоже быть хотя бы гордой девушкой и не терять себя до такой степени и не плакать каждые два месяца до потери сознания, и все это начиная с шестнадцати лет.
Своей властью отец давно бы отправил Веру в колонию, и он об этом ей говорил денно и нощно, хотя и ничего не предпринимал, а потом ей исполнилось восемнадцать лет. Но надо сказать, что и в четырнадцать, и в двенадцать, и даже в десять лет Вера была физически развита почти как в восемнадцать, не по годам, хотя разум ее, по мнению учителей, сильно отставал от физического развития. Учительница, уважающая Вериного отца, говорила ему, что не представляет, что с Верой будет, когда ей исполнится четырнадцать лет, но Вере исполнилось и четырнадцать, и наконец она добрела до шестнадцати и тут бросила в тартарары школу и самостоятельно устроилась ученицей продавца.
И там, за прилавком, Вера четыре года вела жизнь внешне всем понятную, но внутренне столь же сложную и трудно объяснимую, как жизни всех других людей. Внешне все было понятно, и это бросалось в глаза всем и каждому, и по этой видимости судили о Вере, хотя точно такие же внешние обстоятельства можно было бы найти у тысяч девушек, а ведь каждая девушка существенно отличается от других.
Но все равно это никак не служило оправданием Вере в глазах других, и только подруги, находящиеся в таких же внешних обстоятельствах и внутри этих обстоятельств и, несмотря на кажущуюся похожесть, бывшие натурами все-таки абсолютно разными, только эти разные подруги, при заданных условиях каждая по-своему решавшие свои жизненные задачи, только эти подруги понимали Веру и считали ее существом не от мира сего, существом идеальным и часто говорили ей, хлопая ее по плечу: «Привет от Иванушки- дурачка!» Речь в таких случаях шла не о чем ином, как только о любви, потому что о чем ином могут говорить между собой девушки восемнадцати лет! Конечно, и о кино, и о спорте, и о книгах, и о погоде, и о своих матерях, и о деньгах, и о страшных случаях на улице, и о том, что обман и несправедливость ненавистны, и о детстве, об усталости, что болят ноги и душно, и о непорядках на работе. Обо всем, о чем
