Раны заросли. Оскорбления забыты, покойницу проводили слезами и речами (т. е. одной речью, говорила пенсионерка-дочь), последние годы старуха Грозная вела святую жизнь, ввиду отсутствия религии сотворила на кладбище, на могиле своего сына-физика, себе как бы храм, свила там из крепкого дерна, травок и земляничных листиков крепкую почву, и упомянутая береза там стоит, и рябинка цветет, и камень возвышается, имя и фамилия и даты жизни, между которыми тридцать два года промежутка, Грозная ходила туда и стояла каждую субботу стоймя, ни скамеечки, ни лавочки, как у других могилок, ни столика, куда православные ставят посуду и стаканчики помянуть — ничего такого.
Постоит старуха, поговорит с сыном, с которым при жизни никогда не разговаривала, а тут говорит о чем-то, плачет, жалуется ему, своему седому заике, погибшему страшной смертью, а он ее утешает, так и идет у них своя потаенная жизнь (кстати, Грозная не одна с ним разговаривает, еще с ним разговаривает его постаревшая жена, видит его во сне, то молодого и прекрасного, то в виде куба земли с торчащими корешками, но не это главное) — и вроде бы Грозная изменилась, ан нет, она по-прежнему не пускает никого в свою квартиру, в том числе последнюю преграду на пути, своего оставшегося в живых другого сына, который неожиданно дал крен в жизни, а именно после того мгновенного переселения с рожающей женой на чужую жилплощадь к теще и тестю.
Что-то в нем тогда поломалось, когда его выгнали, и это объяснимо: он приехал в ту ночь к теще из роддома с вещами, жена родила, он и приехал на грузовике, долго таскал доски и узелки в чужой дом, где его каменно встретили родители жены, а как еще они могли встретить этого посланца оскорбившей стороны, сына тех, кто выгнал их несчастную беременную дочь, и понятно как к нему отнеслись, к лазутчику и невыполненцу особых поручений в дальнейшем (он был обязан приходить каждый день купать своего чудесного младенца и не приходил ровно в восемь, а кто будет приходить, если его встречают четыре каменных, ненавидящих глаза стариков-тещевиков и измученные глаза жены, вынужденной, с одной стороны, крепко держать оборону маленькой семьи, защищая мужа от родителей, а с другой стороны, обвинять мужа же, что он ставит ее в такое положение, никогда не приходя купать ребенка)!
— Я прихожу, я прихожу, что, подождать было нельзя? — твердит пришелец-лазутчик, но поздно, поздно опомнился. «Ребенку уже пора было спать», — шепчет измученная жена и горько плачет, потому что от мужа тянет бродильными элементами, как из подвала с подопревшей картошкой, и легкая улыбка не сходит с его грешных уст, и он ложится и тут же засыпает, нагулявшись, а на дворе двенадцать ночи, какое уж тут купать ребеночка!
Но и не только это висит над его забубённой головой, а еще и то обстоятельство, что близнец его, любимый брат и друг, разбился в автокатастрофе, умирал, воскресал, наконец окончательно воскрес в виде парализованного инвалида с женой и детьми и выгнан родителями жить к жене в комнатушку одиннадцать метров.
А когда (всё старые, древние дела) эта же беспокойная молодая жена парализованного с одиннадцатиметровкой в кармане позвонила и пригрозила, что подаст в суд на раздел квартиры Грозных: вы одни на ста метрах, а мы вся семья на одиннадцати, имеем право — вот тогда история дала полный оборот и на сцену выплыл некто старый товарищ Грозного, тот самый Миша дилижанский, не простивший в свое время мамаше Грозной двух кусков хлеба сироткам в новогоднюю ночь.
Стало быть, описываемый древний однокашник, с которым папаша Грозный вместе учительствовал под Дилижаном в юности, где они оба и получили оспу на лицо как у Сталина, — так вот, этот прежний друг как-то сошелся опять общаться с Грозным, Мишины девочки все вышли замуж, новая жена уже тоже померла, хлеб простился, так.
Этот старый товарищ Грозного по имени Миша пришел к молодой семье парализованного и сказал им, что если они подадут в суд на раздел квартиры, то Грозные отошлют куда следует письмо, это письмо когда-то написала своему мужу, ныне парализованному, его молодая жена, недополучившая от Грозной в глаз.
В письме содержались слова относительно некоего Боба, который отвертелся от армии так-то и так- то, закосил в психбольнице или что-то в этом духе.
Видимо, письмо выкрали, что ли, из кармана сыночка и сохранили на всяк случай Грозный и его маленькая Грозная: компромат!
И в нужный момент этот компромат был пущен в ход.
Т. е. если вы подадите в суд, мы напишем в органы насчет Боба, и его накажут, будут неприятности.
Молодые аж присвистнули при таких словах.
Хоть письмо относилось к древним временам жениховства (славным временам с исчезнувшим паспортом), но Бобу явно будет неприятно узнать в первом отделе, какие на него пришли новые данные, а Боб готовился в загранкомандировку, а с этим в институте не шутят.
Молодые присвистнули, неподвижный при костылях молодой ученый с благородной сединой просто вытаращился на престарелого Мишу, а несчастная жена невольно засмеялась.
В ответ на что старый Михаил поведал ту военную легенду с двумя кусочками хлеба и умирающей под Новый год женой.
Дескать, я и то простил «им», и вы простите, тем более что Грозный ничего не знал, а я его друг.
Дескать, надо прощать.
Молодые так и остались сидеть как оглоушенные, и об этом очень быстро узнал другой близнец, тот самый, выгнанный с рожающей женой. То, что выгнали его самого, он как-то по молодости лет простил, встал на сторону своих стариков, вошел в их положение: мамаша Грозная объяснила ведь ему, что туда, в их квартиру, с появлением ребенка незамедлительно въехала бы совершенно посторонняя для Грозных теща (помогать дочери с внуком), и это было бы невыносимо — что парень принял всей душой, ненавидя железную тещу, которая теперь тоже вытесняла его со своей семейной территории от жены и деточек. Но дополнительный привет от родителей в виде истории с шантажистом престарелым Мишей все перевернула, Грозный-сын буквально потерял самое дорогое в своей жизни (видимо), неважно как называется: то, что касается отца с матерью.
Так по времени совпало, что именно в те поры старший близнец окончательно поплыл, загудел; запили заплатки, что называется, загуляли лоскутки.
И не было ему места на земле, т. е. ни в одной квартире.
Каждый день поиск денег на бутылку, каждый вечер не приходит купать ребенка, а потом родилась еще и дочка, и все не купаны и не купаны отцом, а старики теща с мужем просто шипят при виде образины зятя утром в воскресенье и демонстративно звонят, набравшись наглости, самой Грозной, что он (он) не взносит денег на питание и пропивает всю зарплату, ваш сын.
И он уходит оттуда, разводится, уезжает по вербовке на три года, там окончательно, видимо, катится по наклонной плоскости и возвращается в Москву, а куда деваться? К матери с отцом, где прописан.
И что ни вечер, приходит домой к родителям, вернее, не приходит, а его какие-то дружки приносят и складывают на половик перед дверью и звонят, а сами в лифт и долой. Дежурных в подъезде уже нет, подарок затем втащен старухой в прихожую, оставлять у лифта — только позориться перед соседями, дом ведомственный. Короче, лежит сынок в прихожей и ни бум-бум, а под ним что-то не в порядке на паркете, и так до утра, когда мать его будит на работу, отец тут же бедняк больной с диабетом трясется, они стоят как надгробия над ним, ужасное пробуждение плюс приклеился к полу.
И не замедлил явиться результат, ему угрожает увольнение с работы по статье «прогул».
И бедняк заколебался над вопросом быть или не быть. Требовалось срочно оформить бюллетень по хоть какой-нибудь болезни, и храбрец, по роду занятий химик, достал где-то четыреххлористого углерода и, перекрестившись, выпил залпом полный стакан.
Умирающего сволокли в реанимацию, где он прошел под аркой клинической смерти туда и назад, весело принимал введение зондов и шпунтов в вену и все время видел перед собой то хмурое лицо Грозной, то иногда мелькал расстроенный лик папаши, но в основном около него появлялась одна старая подруга, которая обо всем узнала и принялась навещать больного по доброте душевной, а может, когда-то она и любила красавца Грозного-сына и теперь в честь этого таскала ему сумки с боржомом.
