выделил обмундирование б/у). В Булаевском районе остались возведенные белыми студенческими ручками многотонные стены зернохранилищ (из природных каменных глыб), саманные домики, кошары, — их потом приехали достраивать «под крышу» армяне-шабашники. (Не знаю, доделалось ли это или все ушло под глубокие снега, когда кампания по приобщению студентов к простой жизни зэков была завершена.)
И еще на целине осталась я — печатать газету об университетском стройотряде, которую всю сама написала под разными фамилиями.
И вдруг далекому корреспонденту Казахстанского радио занадобилось, опоздавши, сделать вдогонку какой-то материал о нашем строительном отряде. Он позвонил в Булаевский райком, где я в унынии сидела одна со своей гитарой.
О, ночи в казахстанской провинции! Пустой кабинет с койкой, телефон в коридоре, повсеместный лай собак, тьма египетская, ветер гремит по крышам, все.
Звонок! Кто это в такую поздноту?
— Але, девушка! Мне бы кого-нибудь из студенческого отряда!
— Все уехали уже.
— А вы? Вы кто?
— А я делаю здесь газету об отряде, заканчиваю…
— О! Вы-то мне и нужны! Вы можете приехать ко мне в Петропавловск на радио выступить? Как жалко, упустил, я был в командировке, так хотелось их записать, так сказать, под песни у костра.
— А я завтра еду как раз к вам в Петропавловск в типографию за клише. И у меня как раз гитара.
Он помолчал — как видно, оторопел от такого совпадения:
— Ну вот! Да вы что! А переночуете у нас, жена вас накормит.
Назавтра областная типография должна была выдать мне последние клише фотографий, а затем предстояло напечатать весь тираж и сопровождать его в Москву.
Белые мухи носились над одноэтажным городишком Булаево, долгие и глубокие лужи рябило как в шторм… Дул сильный, леденящий, настоящий предзимний степной ветер. Я пробиралась на вокзал с гитарой. Из верхней одежды у меня был бордовый прорезиненный плащ китайского производства и большой головной платок, похожий на оранжевое вафельное полотенце. Под ним матросская тельняшка. Внизу — парусиновые матросские клеша и зеленые ботинки. Что-то немыслимое. Все, кроме военно-морского обмундирования, покупала в разное время мама. Доставала. Я плакала над этими обновами, но делать было нечего. Носила. И в таком виде поехала в столицу Северного Казахстана, навстречу своей судьбе.
А вот как я там оказалась, на целине.
Весной, когда уже пора было заканчивать университет, я пыталась устроиться на работу. Но меня не взяли ни в газету «Неделя» (где уже принятый на работу мой однокурсник в ответ на все вопросы о штатном местечке запел и выдвинул ящик стола, в котором загремела, перекатываясь, пустая коньячная бутылка. А я намека не постигла и ушла после слов «ты в уме ли, старуха, какое там, сам еле-еле…»), ни в «Крокодил» (туда, в отдел писем, уже зачислили мальчика с нашего курса, Колю Монахова, который потом прославился, публикуя фразы из народных писем под рубрикой «Нарочно не придумаешь»). В отдел сатиры и юмора радио меня тоже не взяли — работники даже скромно посмеялись, переглянувшись между собой, едва я ввалилась и на вопрос ответила, что хотела бы у них работать, еще бы они не засмеялись! Там в то время вкалывали Владимир Войнович и Марик Розовский!
Почему я пыталась устроиться в такие странные места — потому что я только что защитила творческий диплом по сатире и юмору, там были фельетоны и рассказики (и на защите этого диплома схватились два преподавателя — председатель комиссии говорил, что не смешно, а оппонентка закричала, что смешно, вы че! Сцепились они по поводу моего комментария к письму, пришедшему в журнал «Крокодил». Человек прислал мед. справку, выданную гражданину Н., что такой-то Н. пришел в амбулаторию «на своих нохах». Я отвечала на письмо в таком духе, что хорошо, что Н. пришел не на своих рухах. И вот начался этот длительный спор: смешно или нет. В результате стороны помирились, мне поставили четверку, и я, довольная, отчалила).
А на работу я так и не устроилась.
И в этот тяжелый жизненный момент я услышала, что от университета едет на целину строй-отряд, куда-то в степи Казахстана. И у меня возник хитроумный план: поехать с ними туда, это вообще бесплатная дорога на край света, когда еще предоставится такая возможность туда добраться!
Данная идея с отъездом казалась мне решением всех моих вопросов.
Тогда были такие времена. Трудно — езжай за туманом и за запахом тайги, на ту сторону Урала, по маршруту, кстати, воров и убийц, которые как раз тоже в свои времена отправлялись в ту же сторону по Владимирскому тракту (нынешнее шоссе Энтузиастов, московское начальство знало, как назвать братьев по духу) и дальше к Тихому океану, три года шли пешком (как описывал Чехов в своем отчете о командировке под названием «Остров Сахалин»), чтобы ступить на грузовой пароход во Владивостоке и затем переправиться на каторгу, на тот остров, в тогдашний ГУЛАГ… (Книга Чехова, его научный отчет о поездке через всю Сибирь на Сахалин, написана была безо всякой страсти и обличения, скучно, тягомотно, однако это и был настоящий первый «Архипелаг», и именно там и был показан подлинный социализм без собственности, не хуже платоновского «Котлована»: каторжане получали дом и землю, но поскольку это было не «ихово», государственное, то они тут же пропивали все, в том числе и арестантские халаты, и брели за пайкой хлеба и приварком что ни день, иногда по четыре часа в одну сторону, без дороги, сквозь сахалинскую тайгу, на кухню. Они никогда ничего не сеяли, вообще ничего не делали. Спали на голом полу. Единственная шутка у Чехова на всю книгу — что аборигены-рыбаки носят арестантские халаты каторжан «из щегольства».)
Не вдохновило автора это путешествие по России…
Тоска, видимо, его брала или предчувствия донимали.
Великим русским писателям даром эти поездки не проходят — Радищева вообще посадили за очернительство после одного путешествия из Питера в Москву.
Чехов никакого пафоса и обличения не допустил, и правильно сделал.
И его «Сахалин» поэтому мало кто прочел.
Надо сказать, что к решающему моменту, к окончанию моего университетского обучения, к последнему госэкзамену, я подошла совершенно распустившись. Это бывает со студентами. Я перестала учиться. Диплом на тему «О природе юмора», опомнившись, наваляла за одну ночь накануне последнего срока сдачи, в нем было двенадцать страниц теории и полтора десятка моих заметок из «Крокодила». Вообще за пять лет учебы я не только ничего нового не узнала, но и подзабыла все то, что прочла к окончанию школы. Нас на факультете все время натаскивали как будущих идеологов, подвергали чтению бесконечных ленинских трудов о партийной печати (люди как «винтики общепролетарского дела») и его же, Бовиных, книг насчет какого-то эмпириокритицизма, затем шел диамат, истмат, диабаз и гранит марксистской философии, зачем- то теория коммунистической печати (что сие означало?), плюс какие-то попытки научить грамотно писать, практикумы по правке текста, то есть вставить вместо трех точек нужный падеж или предлог… При том что у нас на курсе прочно сидели асы с национальных окраин, которые в диктантах на одну страницу делали по 38 ошибок (личный рекорд студента из Баку). Они-то потом и становились главными редакторами местных газет. В том числе у нас имелись и два неторопливых монгола, которые так и не успели за пять лет записать ни одной лекции…
А ведь научить человека выражаться грамотно почти невозможно. Еще иностранца насобачить полбеды, он зубрежкой возьмет. И спроса с него не будет. Но исконно русского человека «с Калининграда» и «с Тирасполя», с исковерканным от рождения люмпенским окраинным языком, именно что ни к селу ни к городу (как в пословице «пошел по язык да свой потерял») — научить правильно писать в университете на нашем факультете не могли по определению! Несмотря на блестящих преподавателей стилистики. Потому что главным делом была преданность идеям партии.
Так что из нас готовили непрофессионалов, идеологически выдержанных профанов…
И все это происходило при наличии великой литературы, отметим. Одновременно!
Каково было идеалистам, воспитанным на высоких образцах, влезать в кусачие робы пролетариев умственного труда, лжецов на зарплате!
