муэдзин с минарета. Из окна была видна маленькая мечеть внизу. В окошечке минарета горела лампочка.
(Кстати, мечеть на всех европейских языках — и на турецком тоже — называется «моск». И если знать, что некоторые турецкие города имеют окончание «ова», то мы и получим в результате город мечетей, т. е. церквей, «Москова». Иностранцы, что ли, увидев наши маковки и луковки на высоком холме над двумя реками, назвали так Москву?)
На второй день я отправилась в Айя-Софию, в церковь Святой Софии. Самый знаменитый православный храм мира, превращенный в мечеть.
Вошли, посмотрели по сторонам. Какое-то совершенно огромное, полутемное пространство (некоторые окна грубо заложены посторонним кирпичом, ничем не закрашенным). Вообще многое переделано, заслонено огромными щитами с золотой арабской вязью — но как-то не слишком усердно, аляповато, как-то временно, хотя и 550 лет назад. Прошлое выходит из тьмы веков и располагается по- своему, разрешает догадаться, как тут раньше было, пронизывает все собою.
Дорога наверх, на галереи, была для императрицы и ее двора, а также для синода, по ней могла бы пройти лошадь с повозкой (а несли паланкины), это древний путь, не знавший грязи и дождей, отполированный подошвами как ладонями, камни блестят, кривые, разнообразные, огромные, составляющие на каждом шагу, как в калейдоскопе, новую картину. Думаешь — кто тут полз, кто шел, кого несли, кого убивали, волокли, сколько молитв, песен, криков слышали эти стены — вся скорбная и величественная история этих мест…
В укромном месте мне вдруг померещились нацарапанные на мраморе русские буквы. Долго рассматривала. Удалось прочесть: ГОСПО ПОМИЛУ РАБО СВО С МО НАСТАВЛЯЕШЬ ГОСПОД…
Может ли так быть, что это выцарапали (чем?) в мраморе, приходя постоянно, какие-то русские эмигранты? Или еще раньше — православная женщина из гарема султана?
И еще знаки, вырезанные во мраморе — полустертые, глубокие… изображение собаки? Чтобы осквернить мечеть?
И наконец, наверху — венец Святой Софии: мозаики. Иисус, Богородица и Иоанн Креститель на Страшном суде. Скорбный лик Богородицы. Деисус. Золотая, мелкая, как грань драгоценного камня, плитка. Многое уничтожено, у Девы Марии видна только голова и часть плеча. Однако я, если честно сказать, ничего более сильного в храмах не видела. XIV век.
Нихал говорит:
— Это она просит Иисуса смилостивиться над грешниками.
— Скажи, Нихал, а у вас, у мусульман, есть понятие Страшного суда?
— Да. Последний день.
— А когда? — вдруг спросила я.
Я имела в виду, что у нас, к примеру, это будет после конца света.
Нихал засмеялась:
— Он решит.
Перед тем я узнала, что у Аллаха нет лица, нет вида, но у него сто имен, из которых известны 99, а сотое знают только посвященные. Накануне мы посетили лавку древностей на Гранд Пазаре, большом базаре, в лавочке, устланной и увешанной коврами как пещера сокровищ, было множество персидских миниатюр, образцов потрясающей каллиграфии. Там-то у нас с продавцом и с Гюзе (еще одна моя актриса, которая получила философское образование в Нью-Йорке) состоялся длинный, за чашечкой чая, на сей раз по-французски, разговор о Достоевском, о претензии его героев к Богу: за что деточек? За что невинных убивать? Продавец отметил, что к Аллаху таких вопросов нет, он везде (я Аллах, вы Аллах), и он не вмешивается в мирскую жизнь. Сами типа решайте. Гюзе помянула Ивана Карамазова, продавец сказал, что Достоевский для него все, а Толстого он не любит за его какие-то грехи. Я почувствовала себя польщенной. Надо же! В сердце Стамбула разговор о русской литературе! Затем продавец стал показывать нам персидские миниатюры христианского содержания: Ной с непременным жирафом и с овцами, глядящими как бы в иллюминаторы ковчега, затем Иона, выползающий из уст кита, как прямая речь изо рта у героя комикса, и наконец, старец Авраам с ножом и отроком Иаковом, над которыми летящий восточный мужчина в шапке и с усами держит в руках барана, как бы предлагая его безвозмездно зарезать вместо ребенка. При этом отрок Иаков Авраамович, сам Авраам и усатый ангел, а также усатые Иона и Ной имели на головах как бы костры, горящие ярким пламенем. Возможно, так у мусульманских художников трансформировались христианские нимбы?
Продавец — рыжеватый, голубоглазый, худой и высокий, типичный персонаж Достоевского, я уже тут встречала таких турок. Но вдруг оказалось, что он бельгиец, зовут его Алексис, что через год он собирается в Индию, потом поживет в Египте. А затем собирается то ли в Москву, то ли в Петербург. Я посоветовала ему Петербург, разумеется, и дала свой номер телефона.
Позже моя знакомая на острове (она немка, муж ее местный турок, раньше они жили у нее в Германии, а теперь решили пожить тут, оба работают на экскурсионном кораблике, который ходит на соседний остров Лесбос в Грецию: час двадцать пути) мне сказала, что этот порядок с трансляцией молитвы в пять утра введен только в последние десять лет (Турция секуляристское государство, т. е. оно отделено от религии) и только для крупных мечетей. А какая мечеть не крупная?
У нас такое, я помню, было в годы радиофикации, когда во всех селах и городах на центральной площади со столба гремела музыка и читались передовицы, перемежаемые народными песнями и игрой Ойстраха на скрипке, начиная от шести утра и до двенадцати ночи.
Кстати, турчанки с платками, надвинутыми до бровей, тоже встречаются, хотя и довольно редко (кто-то в шутку сказал, что их мало, потому что они все сидят по домам).
Когда я уже уезжала из Стамбула и в аэропорту на летном поле села в автобус, туда же поднялась парочка — он такой бравый небольшой подтянутый смуглый мусульманин, она блондинка, пшенично-белая, курносая, с пухлым ртом, с огромными голубовато-серыми глазами и (внимание) это точно, что на ее ресницах можно уложить по спичке, т. е. как у какой-нибудь голливудской кинозвезды бывает наклеено. Она, самое главное, была в белом шелковом мусульманском платке (правда, сезанновская челка виднелась) с кружавчиками на лбу в виде оторочки. Когда они, опоздав, вошли в автобус, там уже сидела парочка русских красавиц «с Новосибирска», из тех, кто ездит за товаром в Стамбул (обувь, детская одежда или все мужское — у каждой дома лавочка или рыночный контейнер). Русские красавицы были богато одеты, затянуты — одна в брючный костюм, вторая в кожаную юбку мини-мини. Обе в босоножках без пятки с острыми, как шило, носами и на тонких каблуках, последний писк чьей-то моды.
Когда мусульманско-славянская парочка угнездилась (она как беременная села, он встал на страже рядышком), то две мои красавицы погасли, заскучали, стали смотреть строго перед собой. А она в этой шелковой с кружевами белой шали на волосах, в простых сланцах на босу ногу (а нога большая, с педикюром, розовая, пальцы слегка одутловатые наружу) — она сразу, севши, засияла: кожа засветилась, засверкала огромная улыбка до ушей, заблестели здоровенные буркалы с огромными ресницами, и начала ворковать, трогать Его рубашечку на животе, Его ближайшую руку, Его брюки, и даже стала как-то пытаться его усаживать рядом и чуть ли не себе на колени — в общем, буйная любовь. А он в ответ прижимался к ней боком и изредка строго целовал в макушку. На этих моментах бабы плакали кровавыми, невидимыми миру слезами.
Ее пустяковые разговоры:
— Ой! Я так соскучилась все-таки по дому, не по Москве, а по дому, все же там я хозяйка, а?
(Ответ, широкая ее улыбка.)
— Ой! Я приеду, уберусь сразу!
(Ответ сверху.)
— Ой! В Москве тоже можно заработать, если рано вставать…
(Кивок, довольно суровый.)
— Ой! Тебе не надоел мой платок?
(В ответ он надвинул ей кружева по самые брови. Она прижалась к его руке.)
Ехали, видно, от родни. Молодая была вся в золоте — цепочки на шее, часы, браслет.
