Когда Наташа еще ходила в садик, наш средний, Федя, написал после уроков на доске «Да здравствует тысячелетие крещения Руси!» Классная руководительница позвонила нам с возмущением и наткнулась на меня, а я молча передала телефон мужу. Все что я услышала (и классная) от нашего горячего папы, могло заставить верующего перекреститься, а неверующего вздрогнуть. Феде пришлось уйти из этой английской школы.
Когда Наташе исполнилось семь лет и в классе надо было вступать в октябрята, Наташа не пошла в этот день в школу. Прогуляла и дополнительный набор в октябрята, который устраивался позже для плохих и отстающих учеников. Учительница заподозрила что-то неладное, назначила индивидуальный прием. Беспартийная Наташа со слезами и в этот день просилась в школу, потому что уже дети из соседних классов ходили на нее смотреть как на ту девочку, которая не любит Ленина (формулировка учительской).
Но шли новые времена, и нас не вызывали к директору и ребенка не исключили, как когда-то попросили из школы Федю, придравшись к его математике (а класс-то был с литературным уклоном) и, еще раньше, моего старшего, пятиклассника Кирюшу, который на обратной стороне тетради, где была клятва пионеров, во фразе «пионеры преданы идеалам коммунистической партии» переправил, разумеется, «преданы» на «предали», плюнув на неверный падеж «идеалам». Кроме того, само собой понятно, он исправил слова «пионеры хранят память» на «пионеры хоронят». Меня вызвали на родительское собрание. Что там было! Один папаша, отставной майор с красным затылком, обернулся и, от ненависти избегая на меня глядеть, произнес вескую формулировку: «Сахаровщину разводят». Да, рядом с клятвой пионеров Кирюша изобразил еще и виселицу! Не в том смысле, в каком ее изображал Пушкин с подписью «и я бы мог», а просто они играли в слова с дружком.
Эту страшную улику, тетрадку зеленого цвета за три копейки с виселицей, классная руководительница Нинель (обратно ее имя читалось как «Ьленин») положила на стол перед собой. Перед тем они обсуждали поведение мальчика Веселова, который в гардеробе чистил карманы, а на переменах выигрывал у малышей деньги («А спорим, я тебе в ухо дам?»).
Про этого мальчика классная сказала, что он растет в трудной семье и мы его не бросим, а про Кирилла сообщила, что эту тетрадь она сохранит в его личном деле и передаст куда надо.
Я спросила:
— Вы что, на ребенка дело шьете? Ему же двенадцать лет!
Они мне не ответили.
Затем я как ни в чем не бывало встала, пошла к столу Нинель и тихо и просто взяла эту тетрадь и спрятала в сумку. И вернулась на свое место — и правильно сделала. Кошки не должны бегать от собак!
Они не знали как поступить. Майор окаменел. Он понял, что я эту тетрадь отдам только с жизнью. Судя по его виду, солдат-то он срубал на раз, а вот драться в школе ему еще не приходилось.
Затем я, пробормотав «ребенка надо кормить» (дома меня ждал младенец Федя), быстро вышла вон из класса.
И только на выходе поняла, что забыла на сиденье парты свою шапочку, которую незадолго до того связала.
Вернулась. Пошла к своей парте. На ней ничего не было уже.
Для вида все как-то пооглядывались, но были явно довольны. Наказание последовало! Шапку они попятили.
С тех-то пор я боюсь школьных собраний.
Итак, Наташе семь лет, она учится в музыкальной школе, барабанит «Савка и Гришка сделали дуду», носит косички, смотрит «спокуху», а на ночь папа читает им с Федей Библию или я рассказываю очередную сказку. Кончилась война в Афганистане! Это было счастье.
Многие из поколения Кирилла были там. Некоторые остались в горах навеки, искромсанные, о горе.
Вскоре Наташа начала ходить в детский церковный хор.
В первую же минуту путча 1991 года Наташа свалилась с высокой температурой, мгновенно отощала — так ее напугали наши крики и слезы. И болела все три дня, пока папа с Федей не ворвались в дом с криком «Они бежали! Гекачеписты дунули!» И тут же она ожила и встала.
Тем не менее тень голода нависла над нами, в магазинах ничего не было. Но законы стали полиберальней — разрешалось теперь покупать дома в деревне. (Раньше ничего было нельзя, и, чтобы приобрести избу, приходилось обманывать закон, составлять какие-то липовые доверенности или выписываться из города и прописываться на селе, причем с устройством на работу скотником или учетчицей, иначе не прописывали! Тоже было вроде рабства. А деревенским, что еще хуже, нельзя было уезжать в города, им не давали паспортов.) Но, повторяю, вышло послабление в законах. На гонорар от невышедшей книги мы купили дом в Дубцах Меленковского р-на Владимирской области, и следующие три года подряд (пока не заболела моя мама) мы с Наташей (а иногда приезжали и папа, Федя, Кирюша и его дети Маша с Анютой) проводили там лето. Сажали, пололи, собирали, поливали. Кормились с огорода.
Наташа носила воду сначала в маленьких пятилитровых канистрах, а потом стала стесняться — все дети смотрят — и стала носить по два огромных десятилитровых ведра от колодца, как взрослая. Начала говорить как все местные, на «о». Она «собирала ягоды, грибы», водила за собой команду голопузой малышни, дико боялась пауков и смотрела на звездное небо. Говорила: «Я трепещу перед небом». Крестилась каждый раз, взглянув на икону. Как все, говорила «ихово» вместо «ихнее» и употребляла глагол «заетывать». В деревне у Наташи объявился малолетний жених, Ефимка. Один раз мы даже нашли на крыльце ветку смородины с ягодами (результат набега на чужой сад, видимо — в своем садочке аккуратные деревенские дети не озоруют, не рвут ягоды вместе с веткой). Наташа сказала «дурак». В деревне Наташа сочинила свой первый и единственный за все свое детство верлибр: «Трава лелеет мои ноги, и полный луг цветет».
Это были странные, чудесные времена. Вдруг открылась государственная граница.
Большую часть своей жизни мы сидели в своей стране как в лагере, огороженные колючей проволокой. Стремление поехать за границу считалось попыткой побега. За такие дела сажали. Ходили слухи о смельчаке, который переплыл Черное море и вылез на берег в Турции! Если бы его выловили из воды наши, дали бы ему восемь лет лагеря.
За границу мы ездили в Литву и Эстонию.
И вдруг — мы не верили своим ушам! — ворота лагеря открылись.
Мой старший, Кирюша (год рождения 1964), мало где бывал (в крайнем случае в Коктебеле или автостопом в Прибалтике), он ходил в обычную дворовую школу (у нас с мужем были демократические взгляды, пусть живет как все), хлебнул много чего (в частности, учительница первого класса меня вызвала и тяжело произнесла: «Вы последите за ним. Чой-то он самый умный в классе»). А на шестом году его обучения опять-таки та самая «Ьленин» наоборот, классная руководительница, тоже вызвала меня и низким голосом сказала:
— А вы знаете, что он Достоевского читает?
Я ужаснулась такому разоблачению и стала отрицать, но напрасно.
— А «Бедных людей?» — победно сказала учительница.
Дело происходило в темном коридоре школы, у женского туалета.
— Да вы что! — воскликнула я. — Он только до смерти студента Покровского дочитал, заплакал и бросил.
На дворе стояла холодная весна 76-го года, Федя только родился, до Наташи было еще шесть лет.
Кирюша, рожденный в 1964 году, уже с 16 лет работал в больнице, четыре года пахал санитаром в реанимации, учился в университете, служил дворником в подземном переходе, и только когда КПСС отдала концы, стал работать переводчиком и журналистом.
Зато Федя с Наташей — другое поколение — ездили со мной в разные страны, куда меня приглашали,
