На сих днях торжествовали здесь рождение короля. Войска были собраны в парад, после которого все бургомистры, первые чиновники городские и некоторые из граждан были приглашены на военный завтрак — мы также. И, в самом деле, в раскинутой палатке мы нашли водку, хлеб, сыр, салат и несколько плодов — слишком по военному!
День тезоименитства нашего государя также приближался; мы согласились, хотя нас было только 15 человек, сделать в сей день для голландцев завтрак и бал. Русские не жалеют денег там, где надобно показать народное хлебосольство. Сто человек было приглашено из города — и вместо завтрака нашли великолепный обед, во время коего, при ружейной пальбе, при громких восклицаниях пили за здоровье Александра. Музыка и песни русские не умолкали целый день. Скупые голландцы были вне себя.
Ввечеру жены и дочери наших гостей собрались разделить праздник наш — и мы протанцовали целую ночь. Все домы, где жили русские офицеры, были иллюминованы; улица, в коей давали бал, освещалась из конца в конец, стечение народу было чрезвычайное. На каждое наше ура голландцы отвечали тысячью повторений. Целый город, казалось, участвовал в нашем празднике.
Здесь мы были свидетелями энтузиазма голландцев к нашему государю, коего они видели в прошлом году — и любовь их к русским. In vino veritas[71], говорит пословица — и молчаливые голландцы излились в сей день пред нами.
Но этот праздник был прощальный: мы получили повеление сесть на фрегаты наши, находящиеся еще в Гельвет-Слюйсе и отправиться в Россию.
Мой хозяин, С. Жакоб, сделал также для меня прощальный ужин, созвав всех моих знакомых голландцев. Дети С. Жакоба прощались и плакали; мать увещевала детей — и плакала; С. Жакоб уговаривал их не плакать — со слезами, а я, растроганный, подвигнутый благодарностью, мог ли остаться равнодушным?
Судьба играет нами — сводит людей в отдаленности, дружит их — и разлучает. Не советую вам, любезные мои, дружиться в чужих краях, разлука там тяжелее, потому что безнадежна.
P. S.
Заключаю обращением к вам, друзья мои! Вы требовали описания Голландии — и вот мои письма! В них я сказал все то, что знаю и что могу сказать о ней. Ежели в сих письмах не найдете глубоких мыслей, вспомните, что я должен был все видеть мимоходом, ежели не найдете цветов, — подумайте, что я говорю не об Италии. Там природа сделала все для неблагодарного человека — здесь человек сделал все из неблагодарной природы; там все вдохновение, здесь — строгая точность.
* * *
ГИБРАЛТАР
…Чувствуешь[72] приближение к испанским и португальским берегам: в 20 милях от земли утренний ветер наносит уже благовоние померанцевых и апельсинных деревьев. Неизъяснимо чувствование, пробуждаемое вдохновением этих ароматов, зрелищем безоблачного неба и ощущением живительной теплоты, после туманов Англии, запаху каменного угля и беспрерывных непогод, царствующих около Англинского канала.
Друзья мои, весело в море, когда благоприятствует погода; и посреди самого Океана, где беспредельность воды ограничивается только беспредельностью неба; где человек не замечает ничего, кроме пустоты, которая еще ощутительнее, когда прозрачные небеса здешней стороны кажутся гораздо отдаленнее — и в этой пустыне, говорю я, сердце наполняется радостью, если попутный ветр гонит корабль к желаемому пристанищу. Тогда заботы прекращены, по всему кораблю слышны песни или громкий смех добрых моряков, меняющихся шутками за веселыми играми, которые они мгновенно оставляют, бросаясь смотреть на стадо резвых касаток, быстро выпрыгивающих из воды, ныряющих и гоняющихся одна за другою. — Иногда явления важного кита, его кувырки и фонтаны, его старание опредить корабль, забавляет долго неозабоченных плавателей. — Ясная ночь еще лучше: звезды и луна населяют эфирное пространство; пределы зрения ближе, человек и корабль его не кажутся так малы, так ничтожны, как днем, и сам он становится важнее. Тогда место шумной веселости заступает тихое удовольствие; половина команды спит, другая, на сторожке, смирно и внимательно расположена по своим местам; только где- нибудь протяжная вполголоса песня, мешаясь с шумом пены, прерывает торжественное молчание.
От самого Англинского канала мы шли попутным ветром и приближились к Гибралтару в 12-ть дней. Это было счастливое плавание. Спускаясь к проливу, пришли на вид Кадикса; средней высоты берег пересекался вдали горами; с правой стороны довольно высокая гора оканчивала славный мыс Трафалгар[73]; еще правее виден был высокий Африканский берег. Прежде, нежели поравнялись с проливом, стемнело, и мы, не решаясь идти ночью в узкость, где теченья так переменчивы, поворотили от берега в море, в намерении вступить в пролив не прежде рассвета. Ясный и жаркий день сменился темною, туманною и холодною ночью, которую мы провели в близости Африканского берега, поворачивая к нему и отходя прочь, как скоро по счислению полагали его близко.
Рассвет был также туманен: мы легли прямо в берег, подошли к нему, но густая мрачность скрывала возвышения и потому невозможно было судить о его положении. Дождавшись солнечного всхода, рассеявшего туман и давшего способ опознать берег, мы поворотили вдоль оного; ветр следовал за всеми изворотами нашими — и мы, обогнув мыс Спартель, от которого начинается узкость, вступили в пролив между столпов Геркулесовых.
Путь наш был подле самого Африканского берега, в виду Испании и Африки, потому что самая большая ширина пролива только 12-ть морских миль, а есть места, где он не шире 7-ми. Утреннее солнце не совсем рассеяло туман: высокие горы обоих берегов имели вид величественный, задернутые прозрачным покрывалом испарений, которые, разносясь ветром и опять задерживаясь горами, переменяли фигуру их бесчисленными образами, или спускаясь нитями по бокам их наподобие бахромы, или венчая возвышенные вершины белыми кудрями.
Мы прошли в правой стороне Тангер; видели белые стены домов, минареты мечетей, вытащенные лодки; шли к берегу так близко, что казалось, будто слышался прибой волнения о прибрежные камни.
Вскоре открылась влеве Тарифа и ее башня, служащая для плавателей маяком; потом увидели французский фрегат перед островком у Тарифы; услышали выстрелы с фрегата и крепости — и, зная, что перед нами из Бреста вышла французская эскадра к Кадиксу для крейсирования — мы не обратили на это внимания.
Наконец показалась гора Гибралтар и мало-помалу отделилась от Испанского берега. Она возвышалась наподобие сахарной головы; за нею синелось Средиземное море; на правой стороне,
