веревка, которой Юн правил конем. Он дернул веревку, и конь встал у самой изгороди, боком к ней и чуть не впритирку. Юн посмотрел на меня сверху вниз.
— Лежишь? — сказал он.
— Меня парализовало, — ответил я.
— Вряд ли, — ответил Юн.
— Думаешь? — сказал я и снова посмотрел на свои ноги. А потом встал. Было больно, спина и один бок едва терпимо, но так все казалось цело. Здорово текла кровь из дырки на предплечье, она выливалась через разодранный на уровне этого места свитер, но это были все раны. Я оторвал от рукава оставшиеся лоскуты и замотал ими руку, упирая локоть в бедро. Жгло зверски. Юн по-прежнему невозмутимо сидел на коне. Теперь я увидел, что в другой руке у него мои тапочки.
— На коня сядешь? — спросил Юн.
— Боюсь, нет, — ответил я. — Зад отбил, — пояснил я, хотя больнее всего было не в этом месте, и мне показалось, что Юн ухмыльнулся в ответ, но я не уверен, я же стоял против солнца. Он соскочил с коня, смахнул с его шеи веревку и толкнул его легонько — пошел! Конь только того и ждал.
Юн пролез сквозь ограду тем же манером, что и в первый раз, ничего не задев и не ободравшись, и сразу встал на ноги.
Подошел ко мне и бросил на вереск тапочки.
— Идти можешь? — спросил он.
— Думаю, да, — ответил я и всунул ноги в тапочки, не развязав шнурки, чтобы не наклоняться лишний раз. И мы снова шли лесом, Юн первый, я за ним: в промежности колыхался студень, спина не гнулась, одну ногу я приволакивал, а рука висела на перевязи, лес сгущался, я шел и думал, что, возможно, не смогу одолеть весь путь. И еще о том, что отец неделю назад попросил меня скосить траву за хижиной. Иначе она превратится в жухлое одеяло, сквозь которое не пробьется ни одна ценная былочка. Отец еще сказал тогда, что я могу взять короткую косу, которая придется по руке даже неумелому новичку. Я тайком достал косу и во всю мощь своих силенок попробовал повторить движения отца, я пыхтел долго, аж взмок, но все же стало получаться, и не так уж плохо, учитывая, насколько мои руки непривычны к такому инструменту, как коса. Вдоль хижины разрослась крапива, густые высокие заросли, я обошел их стороной. И тут появился отец. Он стоял, наклонив голову набок, тер подбородок и наблюдал за мной. Я расправил спину, подтянулся и ждал, что он скажет.
— А крапиву почему не косишь? — спросил он.
Я перевел взгляд с короткой косы на высоченную крапиву.
— Жжется больно, — ответил я.
Он взглянул на меня, криво улыбнулся и медленно покачал головой.
— Человек сам решает, когда ему больно, — сказал отец и стал очень серьезным. Он подошел к крапиве, схватился за куст голыми руками и принялся спокойно выдергивать куст за кустом и скидывать в кучу. Он не остановился, пока не выполол всю крапиву. Ничто в его лице не говорило о том, как ему больно, и теперь, колупаясь вслед за Юном, я устыдился своего малодушия, выпрямил спину и зашагал как обычно, а уже через несколько метров не мог понять, чего я так раскисал.
— Куда мы идем? — спросил я.
— Хочу показать тебе кое-что, — ответил Юн. — Здесь недалеко.
Солнце стояло высоко, в лесу было душно, от деревьев пахло жарой, и со всех концов леса доносились звуки: хлопали крылья, гнулись ветки, трещали сучья, то ухнет сова, то вскрикнет предсмертно заяц, то тихо зажужжит пчела, запуская хоботок в цветок. Я слышал, как хлопочут в траве муравьи, дорожка, по которой мы шли, карабкалась вверх на утес, я втянул воздух носом, глубоко-глубоко, и подумал, что, как бы ни повернулась жизнь и как бы далеко отсюда я ни оказался, я всегда буду помнить это место ровно таким, как в эту секунду, и скучать по нему. Я обернулся и сквозь прясло сосен и елей увидел всю долину и реку, которая блестела и изгибалась внизу подо мной, красную черепичную крышу на лесопилке Баркалда гораздо южнее, там, где становится шире река, и хуторки на зеленой ленте вдоль узкой полоски воды. Я знал, кто живет в каждом доме, сколько их там, и хотя я не видел нашей избушки на той стороне, но я мог с уверенностью сказать, за какой она рощицей, и я подумал — интересно, отец еще спит или ходит и удивляется, ничуть не тревожась, куда я подевался, и скоро ли вернусь, и пора ли начинать готовить завтрак, и внезапно понял, какой же я голодный.
— Пришли, — сказал Юн, — вот она. — И он показал на высокую елку немного в стороне от тропинки.
Мы замерли на месте.
— Большая, — сказал я.
— Не очень, — ответил Юн. — Ну, давай.
Он подошел к ели и стал карабкаться вверх.
Это было нетрудно, нижние ветви были толстые и длинные, они тяжело гнулись вниз, и за них легко было цепляться, раз, два, и Юн очутился в нескольких метрах над землей, я полз следом. Он поднимался быстро, но метров через десять сел и стал меня ждать, там было просторно, мы устроились рядом, каждый на своей здоровой ветке. Он показал на что-то маленькое на своей: в том месте, где ветка разделялась надвое, висело гнездышко, похожее на глубокий бокал или, скорее, на кулек. Я видел множество гнезд, но ни одного такого маленького, легкого, такой изящной формы, сработанного из мха и перышек. Оно не висело. Оно парило.
— Это королек. — Юн потянулся, запустил три пальца в скрытое перышками отверстие и вытащил яичко, настолько крошечное, что я только глаза вытаращил. Он крутил яичко подушечками пальцев и протягивал его в мою сторону, чтобы я рассмотрел его вблизи, мне было немного дурно от этого кружения перед глазами и от мысли, что всего через несколько недель это малюсенькое овальное яичко превратится в живую птицу с крыльями, которая взлетит с ветки на самой верхушке и бросится вниз, но не разобьется о землю, она преодолеет земное притяжение благодаря инстинкту и силе воли. И я сказал вслух:
— Ну ни фига себе, — сказал я, — чтоб такая малость потом ожила и стала летать. — Прозвучало глуповато и, уж во всяком случае, много не дотянуло до воздушного, шелестящего чувства, переполнявшего меня. Но пока я произносил эти слова, что-то произошло, причем у меня не было возможности это понять или отследить, но, когда я поднял глаза на Юна, лицо у него было белое и каменное. Мои ли слова тому причиной или яичко, это я уж никогда не узнаю, но что-то вызвало в нем мгновенную перемену, он смотрел мне прямо в глаза, как будто бы никогда раньше не видел, впервые не улыбался, зрачки стали огромными и черными. Он разжал пальцы и выронил яйцо. Оно падало вниз вдоль ствола, я провожал его взглядом, но вот оно налетело на одну из нижних веток, разбилось и разлетелось на мелкие белые хлопья, они брызнули во все стороны, а потом долго планировали вниз, невесомые, как снежинки, и медленно, медленно растворялись. Или это просто мне так запомнилось, потому что я не припомню, когда еще меня доводили до такого отчаяния. Я снова поднял глаза на Юна, но он второй раз качнулся вперед, сковырнул гнездышко и теперь растирал его пальцами в труху в нескольких сантиметрах от моего носа. Я хотел заговорить, но не мог произнести ни слова. Вместо лица у Юна была белая как мел маска с открытым ртом, из него раздавались звуки, от которых у меня холодела спина, я сроду не слышал ничего подобного, гортанный вой зверя, которого я никогда не видел и мечтал никогда бы и не видеть. Юн снова разжал руку, с размаху шлепнул ладонью по стволу и стал скрести ее о кору, полетела пыль, а под конец осталось что-то клейкое и тягучее. Я отвернулся. Зажмурился. А когда я наконец открыл глаза, Юн был уже далеко внизу. Он почти скользил с ветки на ветку, я не отрываясь смотрел в его жесткие, темно-русые волосы на макушке, но он ни разу не взглянул наверх. Последние метры он просто падал и грохнулся о землю со стуком, хорошо слышным даже там, где сидел я, как куль завалился на колени, уперся лбом в землю и так, скрючившись, стоял, как мне показалось вечность, и я эту вечность тоже не дышал и не шевелился. Я не понимал, что произошло, но чувствовал свою вину. Только не знал, в чем она. Наконец он встал и пошел вниз по тропинке негнущейся походкой. Я выдохнул и медленно снова набрал воздуха в легкие, в груди свистело, я отчетливо слышал свист, как при астме. Я знаю одного астматика, он живет в двух шагах от нас дома, в Осло. И он дышит с таким звуком. Черт возьми, подумал я, вот еще астму себе заработал, вот так ей и обзаводятся, когда что- нибудь такое случается. И я полез вниз, не быстро, как Юн, а так, словно бы каждая ветка — моряцкая вешка и мне нужно сжимать ее в руках долго-долго, чтобы ничего важного не пропустить, и я все время напоминал себе, что надо дышать.
