Должно быть, они навели обо мне справки и больше мне на глаза не попадались.
Январь 1995 года. Горный курорт в Швейцарии. Роскошный отель, даже не отель, а палаццо. Я приехал с женой и дочерью. С нами двое друзей, тоже с семьями. Отмечаем старый Новый год, катаемся на лыжах. В этот раз здесь немало русских. Я замечаю, что большинство из них выходят на ужин в спортивных костюмах, в рубашках навыпуск. В отеле такого класса можно встретить членов королевских династий и многих видных людей Запада. Даже ранний завтрак здесь — торжественная церемония, и если вы заказали яйцо всмятку, вам его приносят одетым в красную вязаную шапочку из тонкого руна, чтоб не остыло по дороге на стол, и срезают верхушку круглой серебряной машинкой, отсекающей скорлупу и самое твердое начало белка. Влияет ли это на вкус, спросите вы? Конечно! Еще как.
В подобном отеле такое поведение гостей выглядит особенно неприличным и вызывающим.
Как-то раз мне там встретилась группа из семи соотечественников, кажется, из Сибири, широко гулявших с утра до вечера. Разумеется, никакие лыжи их не интересовали. Даже на завтрак требовали они спиртные напитки. Каждый их ужин превращался в банкет на грани оргии. Пока мы с женой наслаждались горячими устрицами с индийскими специями или ломтиками косули в соусе из красного вина с лепестками высокогорных альпийских цветков, они, с нескрываемым отвращением обсудив разнообразное и тонкое меню, заказывали невероятное количество черной икры. Слов нет, икра — изысканное яство. Но попробуйте съесть пару столовых ложек, и вы не захотите больше ничего на свете. Французы едят ее в малых количествах, добавляют в омлет вместо соли, подают на тонких, чуть теплых картофельных ломтиках — на одних черная, на других, для разнообразия, красная. Сибирская знать не хотела и пробовать французские блюда. Даже нежнейшая шаролезская говядина, которая славится на весь Запад, их не привлекала — из-за знаменитого советского патриотизма: наша, мол, не хуже! Пока метрдотель сливал нам драгоценное бордоское вино тридцатилетней давности из бутылки с истлевшей от времени этикеткой в сверкавший под люстрами хрустальный графин с золотой окантовкой, нагревая горлышко бутылки над свечкой, чтобы вино могло принять кислород и раскрылось, на их стол в другом конце ресторана усталые официанты не переставали таскать все новые бутылки дорогого вина, которое даже не успевали переливать в графины. Семеро сибиряков выпивали за вечер минимум пятнадцать бутылок вина ценой по две тысячи долларов каждая, не считая виски, водки и коньяков.
Хозяин отеля то краснел, то бледнел от их поведения, но сказать ничего не осмеливался: делать замечания гостям ему не позволяло ни его воспитание, ни высокий класс его отеля.
Однажды дети играли в огромном каминном зале, увешанном по стенам головами кабанов и оленей, убитых гостями отеля во время знаменитых охот за последнее столетие. Неподалеку от камина, составив полукругом массивные кожаные кресла, сидела сибирская знать, курила и пила коньяк. Они выделялись даже своей одеждой: дорогие габардиновые костюмы с яркими, по прошлогодней моде, распущенными галстуками, на ногах тяжелые полуспортивные ботинки на толстой каучуковой подошве, несовместимые с этим вечерним нарядом. Разумеется, дети разговаривали между собой, и, хотя они были далеко от камина, кому-то из честной компании это не понравилось. Он повернулся в их сторону и хриплым голосом много дней пьющего человека сказал:
— Эй, бляденыши, отвалите к своим родителям!
Он явно хотел повеселить собутыльников. Может, он даже не знал, что это русские дети, тем более что они росли за границей и говорили между собой по-французски. Мы с женой обходили эту компанию стороной, избегали даже случайного знакомства, и они не знали, кто мы такие. Разумеется, хамство на другом языке не перестает быть хамством.
Я подошел. Я их видел впервые, но примерно знал, кто они такие, эти бывшие партийные и комсомольские деятели, ставшие сегодня ведущими руководителями крупных компаний и фирм. Как и в те времена, они себя чувствовали сегодня вольготно. Вседозволенность всегда была их жизненным кредо.
— Господа, — сказал я, — извините, что прерываю вашу возвышенную беседу, но мне кажется, что вас давно не пороли. Во всяком случае, одного из вас.
Эти люди не привыкли к такому обращению. У себя они были полными хозяевами, днем и ночью их окружали вооруженные до зубов телохранители. Там у человека, который пожелал бы им сказать нечто подобное, попросту не было физической возможности к ним приблизиться.
Придя в себя от неожиданности, развалившийся в кресле балагур, массивный, но обрюзгший от постоянного пьянства мужчина лет пятидесяти пяти, поднялся и, ринувшись в мою сторону, попытался схватить меня за плечо. Я перехватил его руку и, быстро отступив вправо, подсечкой бросил его на пол. Всей своей массой он обрушился вниз и разбил лицо.
Поднялись остальные шестеро. Рядом со мной встали двое друзей. Мне совершенно не хотелось, чтобы разгорелась битва, поэтому я сказал:
— Если этого мало, то выпороты будут все. Итак, кому из вас мало?
И добавил пару фраз на понятном им языке, по которым они сразу определили, что со мной не стоит ссориться. Есть у меня в запасе такие волшебные фразы.
Они оказались в состоянии здраво оценить ситуацию и извинились. Но вечер был испорчен.
В 1996 году российский делец Игорь Шамис обратился ко мне с предложением. Он просил посодействовать ему в покупке акций Серовского металлургического комбината. Контрольный пакет акций принадлежал Малику Гасину, который действительно хотел его продать, но не выносил Шамиса и, когда тот к нему обратился, запросил невозможную цену — пятьдесят миллионов долларов, лишь бы тот отстал. В России отношения людей зачастую опережают деловые интересы.
Шамис прилетел в Париж с семьей, познакомил меня с женой и дочерьми и очень упрашивал вмешаться. Я занялся этим делом.
— Жаль, что ты ему помогаешь, — сказал мне Малик по телефону. — Это же негодяй!
— Да бог с ним, продай ты ему! — попросил я.
Нас с Маликом связывали несколько дел, на которых он неплохо заработал, благодаря моей поддержке.
— Безумно жаль, что ты ему помогаешь, — сокрушался Малик. — Откажись, не связывайся. Ничего хорошего из этого не выйдет.
В конце концов, я уговорил Малика и сторговал акции для Шамиса за справедливую и даже довольно низкую цену, пять миллионов. Согласно договоренности, мои комиссионные должны были составить восемьсот тысяч долларов.
Шамис развалил работу комбината. Он не выполнял обещаний, плохо относился к людям, а когда я напомнил ему о наших условиях, разыграл удивление:
— Какие условия?
— А! Хорошо… — ответил я спокойно.
В былые времена я, не мудрствуя лукаво, нашел бы способ немедленно заставить его уплатить мне всю сумму, да еще и с процентами. Но сегодня, глядя на него с высоты моего жизненного опыта, я навсегда вычеркнул телефон Шамиса из моей заслуженной, старой, потрепанной, склеенной скотчем адресной тетради.
Положение комбината продолжало ухудшаться, и Шамис, вероятно, решил, что я вставляю ему палки в колеса. Это была сущая неправда, он сам ковал свои несчастья. Однажды в моей парижской квартире зазвонил один из телефонов, номер которого знали лишь немногие мои знакомые.
На другом конце линии представились: Владимир Семенович из российского ФСБ. Фамилий они обычно не называют. Впрочем, их имена тоже не нужно принимать за подлинные.
— Вы звоните из Парижа господину Шамису, — сказал мне Владимир Семенович. — Мы рекомендуем оставить его в покое. Не забывайте, что у нас в руках ваше полное досье. Мы знаем о вас очень много. Повторяю: забудьте Шамиса. В противном случае мы передадим все компрометирующие вас материалы французским властям.
Это был простой и грубый шантаж. Французские власти и так все обо мне знали. И если бы ФСБ располагало чем-то сенсационным, оно бы давно уже передало это повсюду. Мне стало ясно, что Шамис перестал считаться с самыми элементарными нравственными нормами, и я еще раз поздравил себя, что вовремя поставил на нем крест.
Двадцатый век подходил к концу. В предновогоднюю ночь 1999 года я оказался опять в Куршевеле, в
