Получаю вдруг письмо, почерк незнакомый, фамилия ни о чем не говорит. Читаю и сама себе не верю. Что такое? „Умоляю Вашей руки, мы с Вами учились давным-давно. Вы, конечно, меня забыли, Вам тогда и двадцати не было…“ И дальше человек этот пишет, что узнал от нашего общего товарища, что я овдовела в январе сорок первого, живу в семье сына; потом пишет о себе. Не окончив институт, ушел воевать с Врангелем, когда возвратился, меня уже не было в городе. Жизнь у него была тяжелая, воевал с фашистами, был в плену… Был женат. Тоже овдовел. Искал меня всю жизнь. Теперь ему семьдесят шесть, а мне семьдесят семь. Я ему тепло ответила, посоветовала подумать, не торопить события (это в нашем-то возрасте не торопить!). А он рассказывает и рассказывает в письмах о первой любви ко мне, умоляет стать его женой. Душа болит у меня. Я его совершенно не помнила, но по письмам понимала: хороший человек. И по судьбе видно, что хороший. И вот решилась. Поеду, думаю, посмотрю, поговорю. Никому не открывая, куда еду, сажусь в поезд на Винницу.
Волновалась, конечно. В уме застряло, что дом номер 23. Иду по нужной улице, ищу этот дом, захожу в какой-то двор, вижу, стоит маленький старичок в соломенной шляпе, в руках конверт, посмотрела: „Нет, не может быть“. Пошла дальше, искать дом номер двадцать три…»
Между тем — позволю себе оборвать это письмо на полуслове — маленький старичок в соломенной шляпе был именно он, это она его не узнала, потому что и не помнила, а он ее узнал, но не посмел остановить, когда она пошла дальше, он понимал, что она вернется, он ждал ее пятьдесят четыре года. Чего стоят в сопоставлении с этой почти вечностью несколько минут! Он стоял во дворе в соломенной шляпе от солнца с конвертом в руках изо дня в день неделю, вторую, ждал…
Она дошла до конца улицы, увидела, что дома 23 на ней нет, вынула из сумки конверт и поняла, что память ее обманула: не дом, а квартира 23. И она пошла назад, зашла опять в тот самый двор, и маленький старичок в соломенной шляпе шагнул ей навстречу…
Больше они не расставались.
«Его доброе отношение, забота, искренность, беспокойство согревали меня. Острых углов, как у молодых, у нас не было. Все наши дела, даже самые важные, мы старались решать в шутку и с шуткой.
Говорить было о чем. Ведь пятьдесят четыре года — не пятьдесят четыре дня. Его закрутили, завертели войны. Он рассказывал мне о ранениях, контузиях, побеге из плена и о тяжких испытаниях послевоенных… Постепенно успокаивался, а меня удивляло, что, пережив столько страшного, он остался добрым человеком, он полюбил моего сына, моих внуков, моих товарищей и возненавидел тех, кто меня обижал в жизни.
Вас, конечно, интересует, как отнеслись сын и его семья к моему решению. Они поняли меня. К тому же я была тверда и с самого начала сообщила им, что это моя судьба, моя жизнь и обсуждению они не подлежат.
Были у нас моменты тревожные и моменты комические.
Когда мы пошли в загс, то Н.Д. попросил меня не говорить, что я уже была замужем, потому что у меня не было соответствующих документов, удостоверяющих, что я вдова, а паспорт был чист, как у невесты. У него же документы были в порядке. Но когда в загсе мне задали вопрос, была ли я замужем, я не могла солгать, это было бы нечестно по отношению к моему первому Николаю (второй тоже Николай). Н.Д. от растерянности сел в кресло и чуть не заплакал оттого, что теперь церемония отодвигается, пока у меня не будет документов, удостоверяющих, что мой первый муж умер. „Мне кажется, что я теряю тебя опять, — говорил он, — и теперь уже навсегда“. Но в конце концов наши отношения были юридически оформлены.
Теперь „немного юмора“. Н.Д. очень хотел, чтобы я хорошо выглядела, заботился о моих туалетах. (Сама я на них никогда не обращала внимания.) И вот задался целью купить мне парик. Боже, какая это была мука для меня. Зайдет в магазин и просит показать седой парик, а я прячусь где-то за спиной. На мое счастье, не было подходящих. А один раз ему в магазине продавщица сказала: „Ну, дедуля, зачем вы хотите уродовать свою бабулю, разве она и так не хороша?“ Он посмотрел внимательно на меня и ничего больше не сказал. Больше о париках мы не вспоминали никогда…
Это была, наверное, единственная его прихоть, которую я не разделяла и не понимала…
…Я похоронила его в 1982 году, и до последних минут для меня и для него все было интересно и ново…»
Удивительнейшим человеком, наверное, был этот похороненный в Виннице мальчик, который пятьдесят четыре года тайно любил девочку, шел через весь XX век с его бурями и потрясениями с этим чувством. И ушел из жизни в высоком сознании, что судьба исполнилась.
Теперь, дорогие читатели, разрешите вам объясниться в любви. Ваши письма, пожалуй, самая большая радость в моей жизни и самая большая печаль. Радость, потому что я уже не мыслю себе ни человеческого, ни писательского существования без непрерывного общения с людьми, которые раскрывают мне характеры и судьбы. Печаль, потому что чувствую себя иногда беспомощным помочь человеку. Речь идет, разумеется, не только о помощи в утилитарном понимании слова, а и о тонком воздействии на душу, на характер, на судьбу.
Читатель в сегодняшнем социалистическом обществе относится к писателю с особым доверием, он ждет от него не только совета, а и ответа… Ответа на те вопросы о высших ценностях жизни, которые его мучают.
В сегодняшнем мире частная жизнь личности настолько сопряжена с глобальным бытием человечества, что от ответа на, казалось бы, абстрактные, а если говорить точнее, мировоззренческие вопросы зависит конкретное поведение человека в той или иной житейской ситуации.
Я не настолько нескромен, чтобы воспринимать ту большую почту, которую получаю, лишь как особое доверие к моей работе, как оценку ее. Я воспринимаю эту почту в первую очередь как симптом внутренней встревоженности читателя и за судьбы мира, и за собственную судьбу, как естественный поиск ответа на те вопросы, которые ставит жизнь перед личностью во все более усложняющемся мире.
Может быть, моя почта чуть больше, чем я того заслуживаю, потому что часто касаюсь «пограничных» состояний в душе и в судьбе. Я имею в виду переход от надежды к отчаянию, от отчаяния к воскресающей надежде, резкие изломы душевных состояний, судеб, захватывающие испытания, которым даже самая «повседневная повседневность» подвергает совесть человека.
Чем более ценить мы будем и беречь духовные основы нашей жизни, тем совершеннее она будет. Я далек от мысли умалять роль ума.
Лев Толстой говорил о Максиме Горьком, что его ум в сердце. А еще раньше, в XVIII веке, французский мыслитель Вовенарг формулировал четко: «Великие мысли исходят из сердца».
Поэтому и не могут быть дураками люди большого сердца, духовно богатые.
Почта внушает надежду и радость. В письмах дышат и ум, и душа, и духовность.
Низко кланяюсь вам, мои читатели, мои соотечественники, мои современники. Когда мне тяжело, я раскрываю то или иное письмо, полученное день, месяц или год назад, и чувствую, что не одинок, и я чувствую себя еще более одаренным — теплом души и глубиной ума (извините за банальные слова), чем чувствует себя самый снисходительный из моих читателей, раскрывая мои книги.
Примечания
1
