«На Ваше письмо сообщаем, что создана комиссия…»
И пишут это не ведомству, не государственной организации, а частному лицу, ставропольскому пенсионеру, гражданину Щеколдину.
Частному лицу… Гражданину… А родственны ли эти понятия, можно ли ставить их рядом? Разве гражданин — частное лицо? А тот, кто чувствует себя частным лицом, — гражданин? Не пора ли вернуть утраченное гражданство этому великому, рожденному пафосом социальной борьбы и революции понятию? То леденящее, казенное, что в нем, увы, появилось, не имеет ничего общего с первоначальным, гордым, демократическим содержанием этого высокого имени «гражданин». Мне, возможно, возразят, что оно было высоким в античном мире, в революционной Франции, в кругу русских революционеров-демократов, а сейчас появилось более теплое и сердечное «товарищ». Я и сам люблю это обращение, но оно именно обращение и не обладает социальной емкостью «гражданина». «Товарищ» относится к «ты», а «гражданин» относится и к «я»… В сущности, удивительно, что, чувствуя величие гражданственности, мы начисто отрешаемся от него, когда говорим, думаем: гражданин. Разве первое не должно жить во втором? Любое слово многозначно, «гражданин» тоже. Но да не окажется потерянным самое коренное его значение: человек, ощущающий живое родство с общиной, с обществом, с государством, человек, испытывающий гражданские чувства. Было бы печально, если бы остальные, временные, формальные значения заслонили это — вековечное, неформальное. Письма Щеколдина государственным организациям и ответы на них — ответы, бесспорно, показывающие силу нашей демократии, — выявляют немеркнущую, нестареющую суть «гражданина».
А вот переписка с ведомством о состоянии алупкинского, ливадийского, симеизского парков, — улучшено их состояние, выделены дополнительные деньги. «Гражданину Щеколдину».
Ведомства — после самостоятельного исследования волнующих Щеколдина дел — полностью соглашаются с мерами, намеченными в его точных, обстоятельных письмах, и сообщают этим мерам силу авторитетных решений. Погружаясь в деловой архив Щеколдина, думаешь о том, что он — один! — выполняет работу, которой достало бы, пожалуй, для небольшой конторы с секретарем-машинисткой, курьером и кассиром, выдающим зарплату в положенные дни. Щеколдин делает ее потому, что в ней — смысл его жизни.
— Когда фашисты хотели львов великого итальянского мастера Бонани, это чудо из чудес из каррарского мрамора, забрать к себе в Германию, я чуть с ума не сошел от горя, я потерял голову, не отдавал, меня потащили в тюрьму, долго били, а я даже не чувствовал боли — думал о том, как больно будет им, если начнут их отламывать…
Львы и сегодня стоят в итальянском парке в Алупке, торжественно охраняют дворец. Однажды Щеколдин получил письмо — несколько фотографий, изображавших львов Бонани, оседланных захмелевшими экскурсантами. «Это же каррарский мрамор, — застонал он, — это же снег, чуть окрашенный солнцем…» И пошло из Ставрополя письмо. У львов поставили сторожа.
Заговорив о том, что сейчас волнует его особенно, — о воронцовской библиотеке, — Степан Григорьевич закрыл на миг ладонями лицо, и показалось, что руки его чудом до сих пор сохранили еле уловимый, упоительный, тончайший запах манускриптов, старой, как камни соборов, бумаги, вобравшей в себя навечно мысли, надежды тех, кто жил, искал истину до нас, и он наслаждается сейчас этим.
— А библиотеку вернут… — Улыбается. И дарит экслибрис (дарит за участие в судьбах его сокровища!) — книжный знак опоясывают слова: «Всегда неизменно верен».
Я люблю людей, подобных Щеколдину, которые высший вопрос жизни — вопрос о вечных, непреходящих ценностях — решают с непритязательной, не осознающей себя самое мудростью, буднично и просто, не претендуя ни на славу, ни даже на признание.
…А недавно я получил письмо от журналистки Эммы Сазоновой, она зовет меня в Керчь — спасать погибающие от сырости редчайшие античные фрески в склепе Деметры…
Лики пошлости
В старинных залах картинных галерей, особенно когда они пустынны, в покое и тишине, мы отдаемся созерцанию: стоим перед полотнами, забываем о себе и становимся как бы частью картины — деревом, облаком или улыбкой молодой женщины, жившей в далекие века. Мы выпадаем из сегодняшней жизни.
В наши дни созерцание стало роскошью и, как любая роскошь, кажется излишним. Нам созерцать некогда — мы действуем. Созерцание бескорыстно, оно ничего не хочет, а мы постоянно хотим чего-то. Созерцая, мы отдыхаем от желаний и суеты. А выходя на улицу, чувствуем, что нас будят — для деятельной жизни.
Один старый философ говорил, что, созерцая, мы
Мы возвращаемся из вечности, как возвращаются из дальнего путешествия, радуясь новизне старых вещей. Может быть, ценность созерцания в том и заключается, чтобы не утрачивать чувство новизны в повседневной деятельной жизни.
В бывшем Андрониковом монастыре в Москве в залах Музея имени Андрея Рублева — покой и тишина, не часты посетители, мерцает, меркнет золото икон; отрешенность от мира полная, неземная. И созерцание тут особое, отличное от того, что успокаивает, углубляет душу в залах живописи неиконной, — созерцание, обращенное не от себя, а к себе, — самосозерцание, созерцание как возвращение к себе, к чему-то забытому, цельному.
Выйдя из Музея имени Андрея Рублева, испытываешь чувство, будто наклонился к роднику, из которого вышла культура Родины, — потому и ожило в тебе истинное «я». В любой культуре есть такой родник, в нашей это Андрей Рублев. По легенде, он и похоронен в Андрониковом монастыре; он умер, унеся с собой некую тайну, — может быть, тайну духа, который лепит тело…
Побывав в Андрониковом монастыре, понимаешь полнее одухотворенность женщин на портретах Рокотова, мудрость и человечность Л. Толстого и Достоевского и даже сострадательность старинного русского романса, как лучше чувствуешь великую реку, испив из родника, откуда и началась она. А в самих залах не думаешь об этом и ни о чем не думаешь, созерцая, утешаясь и ликуя.
Но однажды, когда был я в Музее имени Рублева, в двух небольших зальцах стучали сапоги, мужские четкие голоса неуместно повелительно отдавали распоряжения, торопливо заходили и выходили люди в военном и штатском, устанавливалась аппаратура… Раздражаясь, недоумевая, я не мог понять, в чем дело; объяснение, которое услышал, ошеломило меня. Оказалось, что несколько месяцев назад была отсюда похищена икона и вот сейчас, когда ее нашли и арестовали виновных — их будто бы двое было, — юристы решили поставить эксперимент, чтобы установить, могли ли два человека похитить или были у них сообщники, которых они скрывают. Подобные эксперименты — для выяснения и уточнения подробностей расследуемого дела — нередки у криминалистов; человеку же стороннему это скрупулезное восстановление опасного для личности и общества деяния кажется диковинным, где бы он его ни наблюдал, даже на шумной улице, — что же говорить об эксперименте в этих «монастырских» залах с их отрешенностью от мира!
Узнав, что я писатель, журналист, устроители эксперимента разрешили мне остаться. И я остался по извечной страсти к новизне, по малодушию любопытства.
Обвиняемые должны были повторить то, что они тогда совершили, и в живом воспроизведении события доказать, что их могло быть действительно лишь двое.
Когда все было готово, эксперимент начался. Детина лет двадцати, уже по-тюремному остриженный, телесно мощный, как волжский бурлак, но с лицом инфантильным, полудетским, подошел к стене, быстро и ловко оторвал от нее маленькую икону, сунул ее под распахнутую рубаху, за пазуху и дальше — под мышку, быстро зашагал к выходу; женщины, дежурившей тут постоянно, не было в ту минуту, она отлучилась, не было ее и сейчас по условиям эксперимента, зал был будто бы пустынен, как был пустынен он и тогда, хотя
