явствовать, что личность эта отнюдь не беспросветно черна и даже обладает некоторыми достоинствами.
Мы же узнаем из очерка, что «герой одиссеи» в чине майора вынужден был оставить бесславно ряды Советской Армии за хищение ящика шоколада, которое он осуществил на посту заведующего интендантством на Дальнем Востоке ради «красивой женщины, требовавшей от него нарядов и развлечений». Речь идет о жене. В дальнейшем эта роковая женщина «жила как английская королева», ибо, перебравшись в новый город, герой столь удачно устроил дела, что в их новой квартире «карельская березка очень смотрелась на нежном фоне японских обоев», а потолок должен был вот-вот обрушиться из- за тяжести хрустальной люстры; на очереди была кооперативная квартира для сына, автомашина и ряд не менее существенных, отнюдь не духовно-нравственных ценностей.
И лишь одного не любил «герой» — «сборищ, которые устраивала его подруга. Эти недоразвитые отпрыски общества, являвшиеся на вечеринки, никак не импонировали его цельной и яркой натуре». Но вот гости разошлись, хозяин поднялся с кресла, подошел к жене: «Ну, как, госпожа Шерер, вечер прошел удачно?»
Имя хозяйки великосветского петербургского салона из «Войны и мира» не возникает для читателя неожиданно. В очерке уже успел мелькнуть Пьер Безухов, которому, как сообщил нам журналист, старший инженер по технике безопасности РСУ «не уступает по широте натуры».
Меня по-прежнему волнуют не литературные особенности, а лишь одно: тенденция автора изобразить «героя одиссеи» как личность не только малосимпатичную (это мы ощутили с первых строк), но и
Долгими они для него не были. Через несколько недель после опубликования очерка, после рассмотрения этого дела в кассационном порядке Коллегией Верховного суда РСФСР он вернулся в семью и на работу — в то же РСУ, на ту же должность. В определении судебной Коллегии, заканчивающемся четкой формулой: «От наказания из-под стражи освободить», в качестве одного из решающих мотивов говорится о личности подсудимого, о его воинских заслугах. Позвольте, а ящик шоколада, похищенный на посту заведующего интендантством на Дальнем Востоке?
Он действительно был на Дальнем Востоке в послевоенные годы. Но не заведовал интендантством. И ящика шоколада не похищал.
До этого был он пулеметчиком, командиром огневого взвода, командиром артиллерийской батареи, начальником штаба артиллерийского дивизиона, был тяжело ранен под Воронежем, вернулся из госпиталя на передовую, воевал и на Курской дуге, и под Белгородом и был награжден тремя боевыми орденами и многими медалями, находился в районах боевых действий с первых месяцев войны до 9 мая 1945 года, а после победы десять лет отслужил на Дальнем Востоке, затем уволился в запас.
Переехав на новое место жительства, работая действительно в РСУ в должности старшего инженера по технике безопасности, он, как офицер запаса, получил вне очереди комнату, а потом и малогабаритную двухкомнатную квартиру — 25 квадратных метров на четырех человек. Я был у него дома, сопоставляя живописание литератора, автора досудебного очерка, с событиями и обстоятельствами самой жизни, и могу засвидетельствовать: ввиду весьма скромных размеров этого «салона» Льву Толстому не удалось бы начать сценами в нем многотомную эпопею. Не увидел я ни тяжких люстр, ни карельской березки на фоне японских обоев. Зато познакомился с «госпожой Шерер» (она, же английская королева).
«Госпожа Шерер» при ближайшем рассмотрении оказалась ударницей коммунистического труда, работницей большого завода, деятельной общественницей, членом цехового комитета (в цехе у них 600 рабочих). Она живет с мужем душа в душу, у них дети — сын и дочь. Сын, отслужив в армии, работал на стройке Абакан-Тайшет… Остается добавить, что «черные фраки» эти люди видели лишь в театре, кино, может быть, на концерте.
После освобождения «герой одиссеи» уже получил ряд материальных и моральных поощрений. И администрация, и руководители общественных организаций говорят о нем только хорошее. Но и на суде только хорошее говорили о нем. Не случайно, повторю, опубликование очерка совпало с той стадией судебного разбирательства, когда из показаний сослуживцев вырисовывался весьма положительный образ подсудимого и весьма непривлекательные образы двух рационализаторов, настаивавших (весьма малоубедительно!) на том, будто бы подсудимый путем вымогательства получил у них… сорок рублей. И ничего не меняет, что банальная фамилия подсудимого Петров была в очерке заменена на фамилию одного из малосимпатичных и меркантильных «героев» «Войны и мира» — Берга — при оставлении имени, отчества, должности, места работы, подлинных имен остальных сотрудников РСУ и подлинных имен работников ОБХСС, которые, разоблачив «звериную сущность Берга» (это напечатано черным по белому), не пожалели сил, чтобы его обезвредить. Полагаю, что автор очерка и этих людей поставил в неловкое положение, описав их весьма нехитрые действия по задержанию «героя одиссеи» как хитроумную, крупную, сложную операцию, потребовавшую тонкого ума, стратегического таланта, бесстрашия…
Теперь мне хочется отвлечься на минутку от действующих лиц «Войны и мира», чтобы вернуться к моему первому и последнему в жизни досудебному очерку. Я часто думал о том тяжелом положении, в которое поставил судей, опубликовав его. Статья 10 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик четко формулирует:
«При осуществлении правосудия по уголовным делам судьи и народные заседатели независимы и подчиняются только закону. Судьи и народные заседатели разрешают уголовные дела на основе закона, в соответствии с социалистическим правосознанием, в условиях, исключающих постороннее воздействие на судей».
А ведь опубликование очерка накануне судебного разбирательства и было, по существу, попыткой постороннего воздействия. Хотел я того или нет, а силой печатного выступления я пытался воздействовать на судей, навязывал им собственное, далеко не беспристрастное отношение к делу. Более того — я разжигал страсти (они кипят вокруг почти любого из дел), вызвал поток писем и в редакцию, и в суд. Разве это не «постороннее воздействие на судей»?
А очерк о «герое одиссеи»? У меня, разумеется, нет ни малейших оснований утверждать, что он повлиял на суд, рассматривавший это дело, как нет оснований утверждать, что мой очерк решил первоначально судьбу Лаврова, но не могу не упомянуть об одном факте: были вынесены частные определения, порицавшие двух сотрудников РСУ, возглавлявших тогда его общественные организации, за показания в пользу подсудимого. Верховный суд РСФСР эти частные определения отменил. Но он не отменил и не мог отменить очерка, опубликованного до окончательного рассмотрения дела. Самим появлением данного материала человек, его семья оказались нравственно наказанными, и наказанными сурово, до полного расследования дела и установления меры его вины.
На этом очерке я остановился подробно потому, что уродливо-гротескно в нем выражен ряд особенностей подобных выступлений: поразительное неуважение к личности человека, о котором пишут, поощряемое, видимо, тем, что в данный момент он беззащитен; поразительно вольное обращение с обстоятельствами и событиями в жизни и, наконец, поразительная самонадеянность в повествовании о деяниях («одиссеях»!) как о чем-то совершенно бесспорно, абсолютно доказанном.
И, наконец, одна особенность, тонко психологическая. Чтобы она стала ясна читателям, позволю последний раз обратиться к очерку «Одиссея…». Автор пишет о том, что при аресте и обыске «героя» его соседи по дому оказывали помощь сотрудникам ОБХСС «с удовольствием». Лично я полагаю, что и тут налицо роскошная гипербола: весьма не многие испытывают удовольствие, когда арестовывают их соседа, и вряд ли волею судеб они оказались собранными в этом доме. А вот очерк действительно написан не с горечью, а с удовольствием. Он дышит сладострастием обвинения, тем пафосом, который делал некогда
