можем удаляться от богов-воинов.
Итак, что же мы получили, исследуя образ Индры? Исходного типажа нет. Образ пресекается на уровне молодого воинственного пастуха, охраняющего стада и сравнивающего свою первоначальную каменную «ваджру» с молнией небесного бога, отца-неба.
Что же касается параллелей в славянской мифологии и эпосе, их не счесть и заимствованиями не объяснить. Мы не будем на них останавливаться, так как это повлечёт нас в иные сферы. Приведём один лишь пример. В легенде Индра для того, чтобы расправиться с демоном Вритрой, превращается в муравья и пробирается внутрь укрепления демона узким муравьиным лазом — результат соответствующий: демон посрамлён и побит.
То же самое мы видим в русской сказке «Хрустальная гора». Иван-царевич, пасущий коров, которых у него крадёт Змей, дождавшись темноты, оборачивается муравьём и (подобно Индре) пробирается в логово врага и там расправляется с ним. В обоих случаях почти полное совпадение сюжетов и абсолютное соответствие основному мифу индоевропейцев. «Кто у кого позаимствовал?» — такой вопрос тут же задаст читатель-исследователь, обладающий поверхностностью суждений. И сам себе отвечает:
«Разумеется, сюжет привнесён в русские сказки из индийских легенд, по крайней мере, получен через иранцев!» Каким образом могли русские сказители позаимствовать сюжет у индийцев и иранцев, такой «исследователь» объяснить не может толком. Что-то говорится о влиянии скифов на славян, об осетинах- аланах, якобы рассказывавших свои сказки славянам, и прочее, прочее, прочее…
Между тем отголоски основного мифа ясно просматриваются в тысячах русских сказок, сказаний, былин, преданий. И все эти творения родились и существуют на той земле или рядом с той землёй, откуда вышли индоарии, а не наоборот. Потому вполне естественно предположить, что было так, как только и могло быть: корни у эпических произведений одни, никто ни у кого не «перенимал», никто никому не «привносил», мы имеем дело с разветвлением одного сюжета, одного мифа, одного поверья. Иван-царевич и Индра — выходцы из одного гнезда. Если один из них и постарше другого, так совсем не намного. Ну а кто постарше, мы ещё разберёмся.
Хеттский громовержец Пирва, он же Перва, он же Пируа, обычно изображался конным, как и подобает индоевропейскому всаднику-переселенцу. Но вместе с тем его имя и образ связаны с возвышенностью: скалой, горой, высоким деревом, обычно дубом. В отличие от большинства других хеттских божеств Перва, как Перун, Индра и Таран, длиннобород. По-видимому, это какая-то общая отличительная черта. А может быть, и наглядная параллель с самим древним человеком, представлявшимся именно таковым — грозным, насупленным, волосатым, бородатым. Но зачастую Бог Грозы хеттов, Перва, изображался в виде каменной стелы или просто камня, который как бы его олицетворял. Здесь мы встречаемся с тем первичным значением, которое заключено в индоевропейском корне, — «бог скалы, камня».
В хеттском варианте основного мифа первоначальную победу одерживает Змей. И лишь потом, в результате ряда уловок и маневров, громовержцу удаётся вновь сразиться с противником, но уже в более выгодных условиях, и убить его. Подобные сюжеты мы без труда найдём в славянском фольклоре.
Один из хеттских текстов гласит: «Под небом вы (деревья) зеленеете. Лев спал с вами, леопард спал с вами, медведь же взбирался на нас. И отец мой, бог Грозы, зло отвёл от вас. Быки под вами паслись, овцы под вами паслись». Так обращается хеттский царь к Трону — силе, противостоящей царю, которую он стремится изгнать, но беседует с ней. Здесь мы встречаемся с нашим «чудовищем» — с медведем-волосом. Медведь лезет на дерево — он зло. Громовержец это зло отводит. Прочие животные присутствуют в качестве иллюстрации бытия: быки и овцы — оберегаемые, нужные; львы и леопарды (специфика Малой Азии, с которой хетты были связаны почти два тысячелетия) — не слишком вредные, безопасные. Особое место — дерево!
Громовержец — отец царя, царь-отец народа. Сплошные родственники по прямой линии.
Хеттское государство пало около 1200 года до н. э. Причиной гибели его послужили всё те же переселения на юго-восток индоевропейских племён, что в какой-то мере способствовало подобным процессам и на территории будущей Греции, о чём мы имели возможность говорить. Завоевание в деталях нам пока неизвестно. Да и было ли оно — завоевание? Скорее всего, происходило нечто не совсем укладывающееся в наши привычные схемы. Останавливаться на этом моменте пока не будем. Скажем другое: хеттская мифология после 1200 года до н. э. уже практически не развивалась, то есть она в какой-то мере донесла до нас отголоски архаики без слишком толстого слоя поздних напластований. Поэтому так чётко видна картина:
Для понимания первичного сюжета она нам даёт достаточно много. Мы наблюдаем ситуацию, которая полностью отвечает основному мифу в его начальных стадиях, а также полностью укладывается в рамки дуалистических представлений и в бытующую в сознании древнего человека картину мира. Разумеется, «громовержец» в данном случае вовсе не отец-небо, не Верховник, безразличный к человеку, а герой, защитник человека.
Далее вкратце расскажем о балто-славянских богах-громовниках. Эти мифологические персонажи и у славян, и у балтов необычайно схожи. А если быть точным, то это один и тот же бог, раздвоившийся с разделением балто-славян, которые были две с половиной тысячи лет назад одним народом с одним языком.
Можно было бы предположить, что балтский элемент в сообществе более древен и исконен, так как мифологические образы сохранены лучше именно в балтской мифологии, и, в частности, такой основополагающий образ, как Перкунас-Перун. Но это не так. Причина здесь совсем иная. Восточные славяне, русские, приняли христианство тысячелетие назад — в 1988 году мы отмечали этот поистине грандиозный юбилей. В том же году более скромно, почти без церемоний и без сообщений в печати, отмечалось шестисотлетие крещения Литвы.
Разумеется, Литва фактически была знакома с христианством значительно ранее, так как Русь привнесла православие на её земли ещё в X веке, да и затем после обособления Литовского княжества, произошедшего в результате вторжения Батыевых полчищ и ослабления Руси, государственной религией в этом княжестве, как, впрочем, и государственным языком и государственной системой управления, были соответственно русское православие, русский язык и русская система. Но в отличие от католических миссионеров русские православные иерархи, да и сами власти, не внедряли веру огнём и мечом среди литовского населения.
На четыреста лет дольше сохранялись в литовском народе языческие представления. Потому они и дошли до нас в первозданном виде. В те времена, когда русское население в большей или меньшей степени было вовлечено в общемировые процессы, про соседей русский летописец XII века писал: «А литва носу из болота не кажет и на пни молится». Под «пнями» подразумевались деревянные языческие идолы.
На первый взгляд такое высказывание русского хрониста может показаться кое-кому не совсем тактичным, но для того времени отражение реальности в самых простых, незавуалированных словесах было делом вполне нормальным. Вспомним хотя бы, что русские летописцы со значительно большей иронией, сарказмом, а то и просто недоброжелательностью отзывались о самих русских, не блюдущих христианских обычаев, — они и «бесовские игрища творят», и «звериньским образом живут».
Четыреста лет — срок относительный. Если мы рассуждаем о событиях 10–8-тысячелетней давности, то его можно и не брать в расчёт. Для 3–4-тысячелетних глубин это уже солидный период, который не выкинешь запросто так из хронологии. Ну а для средневековья это целая эпоха: четыреста лет чистой народной языческой памяти — не шутка!
Литовские «перкунас» в значении «гром», «перкуниа» — гроза, «перкунуоти» — греметь — это, разумеется, производные от теонима «Перкун-ас», а не наоборот. По описаниям несохранившихся изображений, Перкунас, так же как и прусский Паркунс, выглядит разъярённым, атлетического сложения человеком зрелого возраста с густой длинной бородой.
В основном же Перкунас предстаёт перед нами как герой сказок и народных песен. В них он является слушателю грозным и почти всемогущим, но добрым персонажем. В христианских же хрониках XIII–XVI веков Перкунас всегда изображается злым духом, дьяволом или одной из его разновидностей — и это естественно,
