настоящей весны было ещё далеко, хотя по календарю она уже наступила. Зима в Тайду была гораздо мягче, чем в Канбалу, строительство новой столицы не прекращали ни днём ни ночью. Вдалеке мерцали огоньки строителей, упорно ползущих по лесам, как муравьи.
— Мой новый город, — мечтательно вздохнув, протянул Хубилай.
— Я так не хотел, чтобы в нём поселились семена измены, мерзостные сорняки, готовые изгадить все прекрасные сады, в которые попадают. Неблагодарные твари, недостойные даже глотка воды, даже лучика солнца! Ах, мой мальчик… Предательство таких людей, каким был Ичи-мерген, всякий раз переживаешь словно первое предательство в твоей жизни. Такие раны не зарастают никогда. Посмотри на меня. Я должен был бы чувствовать ярость, злость, я должен был бы сжечь этот Тайду и заново выстроить в другом месте. Но я ничего не чувствую. Только боль и пустоту. Я лишился брата. Я лишился друга. Я лишился половины своих сил.
— В чём же он предал вас, Кубла-хан? Он всегда пробовал вашу еду перед трапезой. Логично было бы предположить, что он попытается опробовать вашу
Хубилай потянул его за рукав к краю крыльца, где полузасыпанный снегом сидел Шераб Тсеринг. Совершенно седой, тот казался гораздо меньше, чем обычно, вечный синий халат обвис на нём, как флаг в безветренную погоду. Но то самое впечатление от избыточной внутренней силы, которое Марко почувствовал в нём, когда впервые увидел, оставалось всё тем же. Лишь несвойственная Шерабу Тсерингу нота грусти таяла во влажном воздухе. Чем ближе они подходили к йогину, тем сильнее становилось ощущение тепла, Марку всегда хотелось сравнить непоколебимость йогина с камнем, такую тяжесть чувствовал он в присутствии лекаря, и сейчас спокойное тепло, исходящее от Шераба Тсеринга, усиливало сходство со скалой, раскалившейся на солнце и ночью отдающей накопленный жар. Вокруг Шераба Тсеринга снег стаял, лужицы подсыхали на глазах, в повлажневшем воздухе плыл нежный запах сандала.
— Старик, — позвал его Хубилай. Шераб Тсеринг медленно открыл глаза, словно ничего не узнавая кругом, потом окончательно стряхивая оцепенение, с трудом разлепил морщинистые губы и с заметным усилием ответил:
— Йогин не воздаёт почестей императору.
Хубилай захохотал:
— Если ты всё ещё шутишь, значит ты всё ещё жив!
— Недолго мне осталось, — прошептал Шераб Тсеринг.
— Что с тобой?! — вскрикнул Марко.
— Я смертельно отравлен. Это монский яд, Марко. От него нет противоядия, — улыбнулся Шераб Тсеринг. — Я не успел передать тебе знаний. Я не смог показать природу вещей, увы. Я оказался не очень хорошим учителем. Тебе придётся поискать другого. У меня нет кармы стать для тебя духовным другом. Я попытался обезвредить яд, обратив его в тепло, но моих мирских сиддх6 для этого недостаточно. Я ухожу. Пора.
— Кто это сделал? — спросил Марко сквозь слёзы, вынимая меч.
— Я не скажу. Не хочу, чтобы ты мстил за меня.
— Ичи-мерген?!
— Я не скажу. Прощайте. Ваша идея с машиной оказалась глупостью, как я и говорил, — задыхаясь, засмеялся Шераб Тсеринг, потом он выпрямился, сделал пальцами сложный жест и серьёзно промолвил, делая длинные паузы между словами: — Следуйте учению Будды и постигнете истинную природу вещей… Сожгите это старое тело… Я ухожу к своему гуру.
Его тело противоестественно выгнулось, словно что-то с трудом сдерживаемое внутри вдруг прорвало защиту, йогин упал на бок, изо рта пошла пенная слюна, позвоночник выгибался всё сильнее и сильнее и наконец с сухим хрустом сломался. Мышцы, до этого волнами ходившие по всему телу, верёвками скручивавшие суставы, тут же опали киселём. Шераб Тсеринг продолжал улыбаться, словно во сне.
Марко упал на тело друга, гладил его по щеке, тряс, но йогин был мёртв. «Перестань, Марко. Увидимся в следующей жизни», — откуда-то из-под стропил донёсся его голос, такой же насмешливый, как обычно, но более глубокий.
— Вы слышали это, Кубла-хан? — спросил Марко. Последние слова уже умершего йогина вдруг внушили ему надежду на то, что
Шераб Тсеринг затеял какую-то игру, превращавшую смерть в нечто нестрашное и совершенно обыденное.
— Да, я тоже это слышал, — нахмурился Хубилай. Он хлопнул в ладоши, и десяток рабов поднесли большой паланкин. — Влезай!
Императорские рабы бежали чуть ли не быстрее лошадей. Марко тяжело смотрел из-за полога на проплывающие мимо безлистные деревца, на начинающий светлеть храмовый комплекс, на пруды, кое-где обрамлённые чистой корочкой льда, как пенкой на молоке. Хубилай не отвечал на вопросы. Только поигрывал самоцветным перстнем. Он всегда играл с ним в минуты глубокой задумчивости. Огромный камень пускал разноцветных зайчиков, напоминавших осколки битого стекла.
Рабы остановились, тяжело дыша. Хубилай вылез из паланкина, опираясь на их бритые головы, вынул саблю и быстро пошёл ко входу в павильон. С одного края жили Йоханнес и Костас, с другого — Марко. Хубилай миновал вход в комнаты Марка и резким ударом выбил ворота в жилище мастеров. Еле поспевая за ним, телохранители внесли факелы. Марко раздвинул их и заглянул в спальню.
— Так я и знал, — хмуро сказал Хубилай.
Огромный Йоханнес лежал в крови, лицом вниз. Белёсая копна волос разметалась по лаковой алой луже. Он дорого отдал свою жизнь: пятеро совсем молодых дружинников валялись вокруг, изрубленные, словно мясные туши в рыночном ряду.
— Искать грека! — крикнул Хубилай. — Здесь прибрать. Если есть среди нухуров живые — пытать жестоко.
— Отец! — крикнул Марко, рванувшись к выходу.
