Сережа, далеко еще не овладевший собой, вопрошающе смотрел на свою модель.
— Я согласна с профессором. Это свежо, молодо, полно жизни и теперь — это уже дело бронзовщика. Но я, мосье Ловицкий, еще хочу заказать вам свой бюст в натуральную величину. Вы согласны?..
— О, право же… право же… — и он хотел еще прибавить «мадам», но это слово как-то не вышло у него.
Профессор, во дни ранней молодости своей хорошо знавший, что такое нужда и голод, увидел сразу, как несладко живется юному скульптору. Он сунул руку в карман и, захватив несколько тысячефранковых билетов, положил их на высокий станок.
— Вот вам аванс. Вы заплатите бронзовщику и заодно гонорар… И вообще — вы же будете лепить бюст мадам?..
Сережа готов был провалиться сквозь землю. Он сделал движение схватить скомканные бумажки и вернуть их Тунде.
— Господин профессор, я не могу, я не вправе… Вы, вы меня… обижаете, — чуть не сорвалось у него.
Тунда крепко взял его за плечи и потряс.
— Никаких возражений! Слышите! Я сам художник, сам получаю деньги за свой труд… Вот видите, не успел приехать, а уже заработал сорок восемь тысяч. Голубчик мой, пока мы творим, мы — жрецы… Кончили, это — уже товар, его необходимо продать наиболее выгодно… Да, да, слушайте меня, старика, и учитесь.
Сережа молчал. Сердце его учащенно билось.
Маргарета, сговорившись с ним относительно сеанса, ушла вместе с Тундой. Дорогой профессор, чувствуя себя виноватым, присмирел, не говоря ни слова. И так они прошли всю улицу Гро.
— Сколько я должна вам? — холодно спросила Маргарета.
— Ваше Величество, пустяк, о котором и говорить не стоит!
— Однако же?..
— Право, не помню. Я никогда не считаю денег. Трачу ли их, получаю ли, — никогда! Это не важно, а важно, что я влетел и сделал страшную гаффу!
— А я вас предупреждала. — с упреком молвила Маргарета. — Он до того впечатлительный и я боюсь, что вы вспугнули бедного мальчика.
— Вспугнул? Не думаю… Правда, сначала он был немного изумлен… Нет, нет, я этому не придаю значения.
— Дай Бог, чтобы это было так… — желая верить ему и не веря, сомневаясь, ответила она…
И уже весь день была омрачена королева и с тревогой думала о завтрашнем сеансе, как он встретит и будет ли таким, каким был до сих пор…
17. СМЯТЕНИЕ СЕРЕЖИ, ГОРЕ БЕДНОЙ МАТА-ГЕЙ
С первой же встречи в «Салоне» все время мучительно терялся в догадках Сережа Ловицкий. Кто же она, эта величественная, красивая дама, проявившая к нему столько внимания? Да что внимания! Куда неизмеримо ценнейшей была ее трогательная и нежная заботливость!..
К тому же он себя считал таким бледным, таким никому не интересным, таким затерянным в этом громадном чужом городе!..
Правда, некоторые женщины домогались его, но лучше и не говорить об этих «домогательствах», — до того они были односторонни, грубо-оскорбительны…
И вот появилась она, окружавшая себя тайной. Будь между ними роман, будь она стареющей, но все еще прекрасной грешницей, он понял бы это желание остаться для него незнакомкой. Так естественно. Светская дама, быть может, замужняя, боится огласки, боится, что молодой человек, которого она не знает и который беден, как церковная мышь, может оказаться, в конце концов, шантажистом…
Но в данном-то случае нет даже и тени чего-нибудь подобного. Безупречная, чистая, она заслуживает самых восторженных поклонений. Далеко не каждая мать относится к собственному сыну, как к нему, чужому, относится эта дама. В чем же дело?
И юноша терялся в догадках своих, терялся вплоть до момента, когда профессор, выпаливший «ваше величество», весьма этим смутился…
И сейчас же вспомнил Сережа свое знакомство с ней в «Салоне». Сережа сказал ей, что хотел бы лепить с нее мечтающую в сумерках королеву, и она, кажется, добавила тихо, про себя: «Королеву в изгнании»…
Тогда Сережа упустил это, не придал значения, но теперь, когда он сопоставил это с обмолвкой Тунды, теперь уже не было никаких сомнений. Почему она так тщательно оберегала свое инкогнито? Почему? Этим она лишний раз подчеркнула свою деликатность и чуткость. Громкий титул ее диссонансом звучал бы в этой бедной гарсоньере, где он и жил, и работал. Это «ваше величество» смутило бы ясный безмятежный покой Сережи. И она понимала это и, отправляясь к нему вместе с Тундой, наверное, строго- настрого заказала величать себя, как величал ее всегда этот знаменитый художник.
И что же? Она была права, глубоко права в своей, вернее в его, Сережиной, психологии. Сейчас Сережа уже не тот, каким был утром. Что-то необъяснимое овладело им… Он сам не мог сказать, что же именно. Ведь ничего же не случилось. Все внешне осталось по-прежнему. Осталось как будто, а между тем.
Артист с головы до ног, артист-мечтатель, живший вне времени и пространства, Сережа менее всего придавал значение титулам, отличиям знатности, и ничему этому никогда не поклонялся. И вот, подите же, однако… Он почувствовал себя менее свободным и более скованным, узнав, что благодетельница его — королева. Это было выше его сил, это было что-то гипнотизирующее. И уже затихший, несмелый, выбитый из колеи, ожидал он завтрашнего сеанса…
Вот он был с двадцатью сантимами, но эти скомканные билеты, в общем несколько тысяч франков, не только не радовали его, а ложились каким-то гнетом, и прикосновение к ним обжигало пальцы…
— Итак, она королева… — думал Сережа. — Но чья, какой страны?…
Будь он, как все, читай ежедневно газеты, он не спрашивал бы. Хотя и здесь путеводной звездой оказался Тунда. Сережа вспомнил, что эта мировая знаменитость был придворным живописцем пандурского королевского дома. Уже вслед за этим вспомнил он прочитанное или слышанное, что в Пандурии была, кажется, революция, окончившаяся, вернее начавшаяся, изгнанием правящей династии…
Сережа и не подозревал, что в другом, дальнем, аристократическом квартале всесветной столицы, то же самое или почти то же самое переживала кинематографическая артистка Мата-Гей. И ее покой был смущен, и чем-то необъяснимым омрачена была ее влюбленность в Адриана. Хотя нет, у Мата-Гей это ощущение было значительно определенней. Этой милой птичке импонировали звучные титулы. Королевский же титул Адриана произвел на нее потрясающее впечатление. Увидев в газете два снимка рядом, его и свой, Мата-Гей пришла в негодование. Как они смели связать их имена? Ее, Мата-Гей, начинавшей карьеру свою в «Варьете», и его, бывшего монарха целой страны? Другой на его месте возмутился бы, имея на это полное основание.
Он же, он, с его необыкновенным тактом не только не возмутился, а, наоборот, был смущен и как-то особенно бережен по отношение к ней…
И Мата-Гей терзалась, как никогда еще не терзалась в своей жизни. И некому было поведать своих терзаний, некому, за исключением только одной черной Кэт.
И со слезами, детскими крупными слезами, пыталась она втолковать негритянке:
— Понимаешь, Кэт, я его еще больше люблю, еще больше… А он? Разве он может любить меня, как я его? Он — король! Он высшее существо, он почти бог! А боги, Кэт, боги снисходят. Они позволяют себя любить. Что я такое в его жизни? Я? Эпизод! Ах, Кэт, Кэт, зачем он король? Зачем он не такой человек, не такой, как все… Пусть он был бы артист, пусть даже граф… Но король, король! О, Кэт, дорогая Кэт, как это ужасно… Если бы он сказал сразу; но, увы, он ничего не сказал… Мне стыдно, зачем я… я… Ах, как мне стыдно… Ты понимаешь, Кэт… Зачем так вышло?.. Зачем?..
