— Тяжело раненный, он им уже не мешал… А может, приняли за убитого. Такое впечатление, что они шли на полное уничтожение наших людей. Зачем это им было нужно? Казалось бы: прорвался через границу — и топай своей дорогой. Нет же!
«Убрали свидетелей прорыва? — невольно подумал Сурмач. — Кто-то кого-то узнал? Или мог узнать…»
Он начал раскладывать по полочкам сведения:
Что стало известно?
1. Первого ноября в районе третьей погранзаставы прорвала границу хорошо вооруженная группа.
2. Она вела бой до полного уничтожения пограничного секрета.
3. Потеряв одного убитым, нарушители ушли в глубь нашей территории.
Что можно было предположить?
1. Иголки и сахарин — далеко не самое важное и ценное, что несли с собою контрабандисты.
2. Возможно, среди нарушителей находились люди, для которых главное было — перейти границу.
3. В пограничном секрете были люди, которых контрабандисты знали в лицо (или наоборот, которые опознали контрабандистов). Поэтому прорывавшиеся позаботились, чтобы живых свидетелей не осталось.
Что было неизвестно?
1. Сколько человек прорывалось?
2. Цель прорыва?
3. Куда прорвавшиеся ушли? (Хотя бы ориентировочно, район поиска).
Дальнейший маршрут Сурмача — на погранзаставу, основное место трагического происшествия. Осмотреть место секрета, поговорить с людьми…
Аверьян готов был немедленно отправиться туда. Но дежурный помощник на него зашумел:
— Ну, ты как с луны свалился! Барон Мюнхаузен! Ночью — на заставу! А где я тебе добуду сопровождающего?
Сурмач понимал правоту Воскобойникова, но все равно — обидно… «Обзывает!»
Он не знал, что за тип этот Мюнхаузен, чем знаменит и в каком мире, но уже одно: «барон», то есть недорезанный буржуй, говорило о многом. И все-таки в тоне, каким Воскобойников произнес это имя (добрая улыбка по отношению к «бывшему»), не позволило Сурмачу возмутиться открыто. Еще попадешь впросак по неведению, побреешь лысого, как говорят в таком случае горняки.
— Сам ты — Мюнхаузен! — выпалил Аверьян.
Воскобойников рассмеялся.
— Да это знаменитый писатель. Заливать умеет — сто полковых брехунов в одного уложишь, и мало будет. Есть у него побасенка, как он с луны свалился… Ну ты губы кренделем не крути, — подытожил Воскобойников. — И если уж сон тебя не берет, поезжай в больницу к своему раненому. Лошадь я тебе определю. До Разъезда путь знаешь, а оттуда две версты: дорога такая — не заблудишься. Только кобуру расстегни, поедешь лесом, маузер может пригодиться в любое мгновение: где те, которые прорвались через границу, — неизвестно.
— Да уж наверняка чесанули вглубь, подальше от беды.
— Ну-ну… На бога надейся, а сам не плошай!
Выехав за ворота казармы, Аверьян все же расстегнул кобуру, откинул крышку: «Не эти, так другие…»
Добираясь до Разъезда, все время присматривался к лошади: в случае чего она первой учует чужих людей. Лошади — они не хуже собак в этом: опасность за версту определяют.
Не так-то легко оказалось ранью-раннею попасть в больницу. Аверьян дважды обошел длинное, похожее на барак или на казарму, здание, стучался во все двери, заглядывал в темные окна. Ни единого звука.
Тогда он, привязав лошадь к дереву, начал стучать рукояткой маузера в широкую двойную дверь главного входа. Стучался долго, настойчиво, зло. И вдруг его сзади окликнули.
— Чего охальничаешь? Люди спят.
Аверьян обернулся и увидел женщину лет сорока пяти, о которой подумал: «Пожилая». Это впечатление создавало плоское, скуластое лицо, побитое крупными оспинами. Она хмуро смотрела маленькими, показавшимися Сурмачу совершенно не злыми глазами. Он почувствовал себя виноватым:
— Я из ГПУ. Тут наш товарищ лежит. Раненый…
— Так ты же, милый, не в ту дверь. Эту с войны не открывают.
Женщина повела представителя ГПУ в обход. Она припадала на левую ногу, которая была чуточку короче правой.
Они спустились по крутой узкой лесенке в подвальное помещение, а уж оттуда вышли в широкий коридор.
— Если из Гепеу, то людей тревожить надо! Раненые, милый, спят. Им сон — первое лекарство, — журила тепло, по-матерински Сурмача, понимая, что не ради удовольствия приехал к раненому товарищу ночью этот глазастый, настойчивый паренек в кожаной куртке.
Подвела Сурмача к старой, пожелтевшей от ветхости двери:
— Сейчас свечку зажгу. Тут у нас лежат тяжелые.
В палате было темно. Огромная комната с тремя высокими, стрельчатыми окнами, которые пропускали с улицы бледный свет наступающего дня.
Медсестра достала из тумбочки, стоявшей рядом с дверью в палату, два огарка. Один чуть побольше, другой чуть поменьше. Взвесила их на руке. Тот, что побольше, по-хозяйски убрала на место.
— Ты у своего друга не рассиживайся — тяжелый он.
Она прихватила полой синего бумазейного халата стекло и сняла его с керосиновой лампы. От коптящего фитилька зажгла свечку. Вошла в палату.
Там теснилось с десяток кроватей.
— А который? — шепотом спросил Аверьян, проникаясь уважением к той тишине, что жила в просторной комнате.
— Он один такой-то. Весь перевязан. Саданули его прикладом, как только голова осталась целой, — зашептала она в ответ.
— Прикладом? — не сумел скрыть изумления Сурмач.
Он был уверен, что Яроша ударили рукояткой пистолета. Не могло быть у контрабандистов винтовки: громоздкое, неудобное оружие, в карман не спрячешь.
— Милый, я фронтовая медсестра, — добродушно тараторила пожилая женщина, — по ране скажу, из чего в человека стреляли или чем ударили. А твоего чекиста — прикладом. И не с размаху, а ткнули, видать, размахнуться было не с руки — стоял близко.
«Прикладом!» Пылкое воображение Сурмача нарисовало картину короткого, но жестокого боя.
Секрет пограничников подпустил контрабандистов. Последовала команда: «Стой! Руки вверх!» Наверно, остановились, подняли руки, дали возможность подойти к себе, а потом… Аверьян знал, как это делается: шаг вперед, навстречу направленной на тебя винтовке. Схватил за дуло, отвел чуть в сторону от себя. В это же время — удар ногою в живот нерасторопному хозяину винтовки… Свалка. Наших — трое, контрабандистов — больше… Пятеро… Шестеро… Десяток… Короткий рукопашный бой. Опытный чекист Ярош успел кого-то застрелить, тут его и ударили прикладом… А справиться с молоденькими, растерявшимися пограничниками контрабандистам уже ничего не стоило…
У окна на двух куцых ватных подушках полусидел-полулежал человек, у которого голова была замотана бинтами. Видны лишь правый глаз да рот. Не голова, а тряпочный мячик. И уж такой удачно круглый. Мальчишки в шахтерском поселке гоняли по улицам такие, из тряпок.
«Да как это я о человеке думаю!» — обругал себя Сурмач и постарался придать лицу сочувственное выражение.
