— Работа в ЧК и ГПУ научила меня в первую очередь считаться с фактами. Совершено предательство. Побудительные причины не снижают тяжести последствий этого преступления. И вы, Коган, это прекрасно понимаете. Если бы Ольга Яровая не предупредила злейшего врага Советской власти, мужа своей сестры, Семена Воротынца, то чекиста Сурмача не ранили бы во время журавинской операции, командира сотни взяли бы вместе с награбленным, и золото попало государству. И сегодня мы бы уже не искали «наследства» атамана Усенко, не гибли бы люди на пути к нему. Сколько их: и мальчишки- беспризорники, которых втравил в это дело Сурмач, и доктор Емельян Николаевич, и пограничники на заставе. Да и я сам едва не угодил па тот свет. У предательства нет оправданий, нельзя его прощать за давностью срока.
Все в Борисе восстало:
— Хотел бы я знать, чем определяется мера человеческой подлости, — прохрипел он, едва сдерживая себя. — Вы завидуете Сурмачу. Он — удачливее вас, потому что больше предан деду, чем вы. И вот теперь, улучив момент, сводите личные счеты!
— Нет, Коган, вы ошибаетесь, — негромко возразил Ярош. — Ничего личного. Я стою на твердой классовой позиции. А моя жесткость вызвана необходимостью, Я никогда не был мягкотелым либералом, я — чекист, я верю только фактам, оставляя право на эмоции другим. И прошу не мешать беседе с задержанной.
Когану оставалось лишь удалиться.
Начальник окротдела приехал из Винницы дневным поездом. Борис ходил встречать.
По дороге рассказал Ивану Спиридоновичу о происшествии. Тот, выслушав внимательно, невольно воскликнул:
— Когда-нибудь будет конец этим новшествам?! Так можно в сглаз поверить! Не хватало для полного набора еще этого: жена чекиста — бывшая бандопособница.
— А по-моему, — возразил Коган, — Ольга в тот день порвала с рабством, которое взлелеяли в ее душе и мать, и батюшка из соседней церкви, и сестра, словом, вся-вся жизнь. Вырвала, с болью, с мясом. Остался крохотный корешок… Бросилась спасать сестру — это же по-человечески хорошо.
Борис рассказал, как Ольга в Щербиновке узнала, что кто-то на пожарище нетахатинского хозяйства ведет подкоп под стену, видимо, пробивается к подвалу.
— В нее стреляли! Она для дружков Нетахатенко — не сестра Екатерины Воротынец, а жена чекиста Сурмача, а по этому случаю и сама чекист.
Придя в окротдел, Ласточкин познакомился с анонимным письмом и с протоколами дознания. Затем пригласил к себе Ольгу.
Ее тряс озноб — сидеть на стуле не могла, уцепилась за сидение обеими руками. Глаза — по плошке, таращит их на Ивана Спиридоновича.
— Разберемся. На-ка для успокоения воды.
Налил в кружку. Подал. Но Ольга не могла оторвать рук от стула, в который вцепилась мертвой хваткой. На тугой подол платья падали и разбивались в мелкие брызги слезы.
Понимая, что она на грани нервного припадка, Ласточкин прижал Ольгину голову к своей груди и влил в рот несколько глотков.
Но и после этого Ольга далеко не сразу обрела дар речи.
— Славко тогда мне сказал: «Беги! Сейчас стрелять будут!» Я испугалась за Катю: у Семена Григорьевича — пулемет, у чекистов — аж пять. Всех, думаю, побьют в доме, И сказала Кате: «Беги! Чекисты связали хлопцев Вакулы, обезоружили всех, кто был с ним и на подворье пани Ксении. Сейчас будут здесь». А Семену Григорьевичу я ничего-ничего не говорила. Я его даже не видела.
— Посиди тут…
Он оставил Ольгу в кабинете, а сам направился в экономгруппу к Ярошу.
Остановился около стола. Постукивает ладошкой по глади.
— Прочитал анонимку… Протоколы… Побеседовал с Ольгой. Все верно: она предупредила сестру, а та — мужа, а в результате Семен Воротынец сумел уйти. И спасибо, Тарас Степанович, тебе за бдительность. Но что же делать теперь с женой нашего товарища?
— Вы — начальник окротдела, вам и решение принимать, — ответил уклончиво Ярош. — Мое дело проверить письмо.
Ласточкин закивал головой: мол, все это правильно.
— А если бы ты был на моем месте, как бы поступил?
— Тут двух мнений быть не может. По законам пролетарского государства жену Сурмача надо судить как активного бандопособника, умело скрывавшегося столько лет. А самого Аверьяна — отстранить от дальнейшей работы. Не исключена возможность, что утечка секретных данных из отдела происходила через него.
— Эка хватил! — поморщился Ласточкин, стараясь утихомирить Яроша. — Сурмач — чекист, каких поискать.
— Он мог просто выболтать жене, та сестре, а от сестры дальше, — стоял на своем Тарас Степанович. — А если я не прав, объясните, почему о наших секретах знает весь базар не только в Турчиновке, но и в Белоярове?
— Разберемся, что к чему, — решил Ласточкин. — А пока, Тарас Степанович, освободи жену Сурмача.
— Я — солдат, и обсуждать приказы считаю преступным. Но как чекист убежден, что личная привязанность к Сурмачу мешает вам беспристрастно оценить ситуацию и дать ей политически правильную оценку. О своем мнении я проинформирую губотдел. Прошу по этому случаю разрешить командировку в Винницу.
— Ну что ж… отговаривать не буду. Непримиримость твою не осуждаю. Вижу — она от убежденности. Можешь быть свободен на двое суток, — Ласточкин шагнул к дверям. Взялся рукой за косяк. Обернулся. — Доброты бы твоему сердцу, Тарас Степанович.
— Зачем? — резко спросил тот. — Идет классовая борьба, борьба на уничтожение: или мы их, или они — нас. Доброта лишь умножит жертвы с той и другой стороны. Ольга Сурмач была доброй к своей сестре. А это привело к гибели десятков людей.
Ласточкин не согласился:
— Владимир Ильич Ленин как-то разговаривал с одним иностранцем. «С кем вы собираетесь строить социализм, господин Ленин? — удивился иностранец. — Россия — страна полуграмотных людей с тяжелыми инстинктами». А Владимир Ильич ответил: «А вот с теми, какие есть, поскольку иных в России нет». И в этих словах — мудрость класса, который победил. С открытыми, ясными врагами — да, следует быть суровым. Но с заблуждающимися, с теми, кто случайно ошибся, — надо быть добрым: учить, воспитывать.
— Учить дураков и перевоспитывать врагов — нет уж, увольте! Это — не по мне.
— Жаль, — потужил Ласточкин. — Мне всегда жаль умных, которые совершают глупости.
Ярош, воспользовавшись разрешением начальника окротдела, первым же поездом выехал в Винницу.
После обеда из Турчиновки выехало двое саней-розвальней.
Коган с Ласточкиным и еще одним чекистом ехали впереди. Кони резво бежали рысцой. Лихо поскрипывала под дубовыми полозьями накатанная дорога. Во всем чувствовалась необыкновенная легкость. Вечерняя заря, что ли, так прикрасила мир! Небо — синь-бирюза. По одну руку — солнце из жидкого золота, а по другую — из кованого серебра луна. Если долго смотреть на небо, лежа на спине, слушать мерное цоканье копыт, вдыхать тонкий аромат прихваченной морозцом соломы, то в какое-то мгновение почувствуешь, что не кони тебя несут, а ты сам летишь. Это как в детском сне: оттолкнулся от земли и взвился в вышину, прямо к солнцу, а оно протягивает тебе навстречу теплые ласковые лучи. Впрочем, можешь сигануть и к Луне, если есть охота. Луна — поближе. Правда, отправляясь туда, надо запастись тулупом.
— Иван Спиридонович, — спросил Борис лежавшего рядом па соломе начальника окротдела, — а вы хотели бы побывать на Луне?
Ласточкин, погруженный в свои размышления, не сразу понял, о чем говорит Коган.
