— Ну, что ты скажешь? Разве применимы к нему шаблонные мерки? Принц, переодетый в солдатскую форму.
— Интересный, очень интересный человек, — согласился Тимской.
— Еще бы, голова! Какая умница. Сколько видел, путешествовал, знает.
Идя к вахмистру, Загорский чувствовал себя куда более неловко, чем перед встречей с командиром полка. Да и положение самого Гаврилы Тимофеича было, как говорится, «корявое». Он уже слышал о приеме, оказанном Загорскому в штабе полка.
— И надо же, прости Господи, в мой эскадрон! С этими барчатами просто беда, — мысленно, да не только мысленно ворчал Кулебякин.
В одном из соседних за штабом дворов стояли у коновязей лошади эскадрона. Тут же походная кухня дымила трубой и шел от нее такой вкусный, возбуждающий аппетит запах щей. Там и сам сидели и стояли гусары. Пахло кожей строевых седел. К стене сарая прислонены пики.
Гаврила Тимофеич, пожилой вахмистр, весь в углах и нашивках, бородатый, скуластый, распекал кого-то:
— Винтовка чего зря валяется? Хочешь, чтобы пыли-грязи наглоталась? Винтовка есть оружие, а потому относиться надо к ней серьезно, с уважением…
— Господин вахмистр…
Гаврила Тимофеич повернул свое красное, обгоревшее лицо.
— Господин вахмистр, имею честь явиться… Рядовой первого эскадрона Дмитрий Загорский.
Гаврила Тимофеич после некоторого колебания — еще, чего доброго, престиж уронишь (смотрит ведь кругом солдатня) — протянул руку.
— Будем знакомы, будем знакомы… дда… так… — молвил он, обдумав эту фразу и умышленно избегая местоимений.
Сказать «вы» рядовому — неловко, но в свою очередь и «тыкать» бывшего гвардейского ротмистра, да еще из больших господ — тоже не годится.
И, отведя Загорского в сторону и беседуя с ним, Гаврила Тимофеич все время избегал местоимений, говорил в третьем лице. Приходилось запинаться, подыскивать слова. Загорский задал ему вопрос, странный как бы на первый взгляд, а на самом деле весьма уместный, принимая во внимание, что бесхитростное солдатское житье-бытье имеет свой прочный уклад, свои традиции.
— Гаврила Тимофеич, как вы мне посоветуете? Как принято? Со всеми в эскадроне здороваться за руку или нет?
— Зачем со всеми… со всеми не надо. Это ежели которые с нашивками, с теми за ручку можно поздоровкаться… а ежели который без нашивок, ну, известное дело — политика…
Что хотел сказать вахмистр этим своим «политика», — Загорский так и не понял.
— Взводный будет («ваш» или «твой» — Гаврила Тимофеич пропустил) Петушков. Так вот с Петушковым надо познакомиться… А где обедать (будешь или будете), в эскадроне аль в штабе?
— В эскадроне, Гаврила Тимофеич, — поспешил Загорский, и ответ его понравился вахмистру.
— Тэк-с… А как же насчет ложки? Оно, конечно, можно достать…
— Ложка у меня с собой.
И действительно, из-за голенища тонкого дорогого сапога выглядывал краешек ложки.
Этим Загорский пленил окончательно Кулебякнна, и медно-красное лицо вхамистра растянулось в благожелательной улыбке.
— Это я понимаю! Обстоятельность, серьезность! Вещь маленькая… Что такое ложка? А и здесь видна политика… Н-да. Опять же, как насчет лошади? Эскадронную?
— Лошадь я привел с собой.
Так вступил Дима Горский в первый эскадрон Черноградского гусарского полка.
26. ПЕРВЫЙ КРЕСТ
Странное чувство…
Давно ли, всего несколько дней назад это была граница двух империй. Невидимой стеной, с тысячами всевозможных условностей, отделяла она Австро-Венгрию от России.
А теперь война смела прочь все условности — таможенные, пограничные и всякие иные, и пять русских всадников медленно перешли на территорию. Габсбургов.
Та же самая Волынь, та же природа, те же луга, леса, холмы, так же светит солнце, только дороги да культура полей — другие. Впрочем, не только это. Затаившимся чем-то, мистическим веяло на Загорского от галицской природы при одном сознании, что это — чужая земля чужих людей, которых будет защищать чужая армия.
Чужая…
Отошла, отодвинулась, обнажив границу. Но где-то близко спружинилась, чтоб, выждав, в удобный момент нанести удар. Ее не видишь, ее угадываешь. Она высылает вперед свои глаза, свои щупальцы, свои уши.
Нет-нет и зареет капризными толчками в небесах аэроплан. Все чаще и чаще стали показываться конные разведчики.
Да вот легки на помине.
Посланный с четырьмя нижними чинами Загорский, огибая излучину дороги с подступившим к ней лесом, увидел шагах в двухстах троих всадников — щеголеватых венгерских гусар. И это было очень, очень близко. Оба разъезда не сошлись лицом к лицу потому лишь разве, что и тот и другой двигались шагом. Можно было разглядеть во всех подробностях красивую оперную форму мадьярских наездников. Красные мягкие головные уборы, голубые венгерки, теплые, отороченные мехом, несмотря на летний зной. Ало- сургучного цвета рейтузы. Один из всадников, одетый богаче и нарядней, сидевший на чудесной полукровке, — офицер.
Короткий миг, взаимного колебания, миг, определивший, кому что выпало: венгры, не желая встретиться в «шоке», трое против пяти, повернули коней и напрямик, без дороги, целиной через поле кинулись наутек.
Загорский, охваченный спортивным охотничьим чувством, дав шпоры своей лошади, погнался за этими гусарами в оперной форме. Оглядываясь, он видел, что четверо своих отстают. И не мудрено. Куда же угнаться строевым солдатским лошадкам за породистым гунтером! Да и все снаряжение Загорского куда легче. Ни тяжелой походной седловки, ни карабина с пикой.
В смысле вооружения он очутился на вахмистерском положении: револьвер да шашка. Само собой, так вышло с молчаливого одобрения Гаврилы Тимофеевича.
Он не думал, что преследует один троих, да еще удаляясь от своих и приближаясь к неприятельским линиям. Не было ощущения опасности, тревоги. Было необыкновенно ясно и бодро в мыслях. Он с удовольствием сознавал, что после двухлетнего, даже трехлетнего отсутствия тренировки ои прочно «сидит» в седле. Он вспоминал отрывочно и ослепительно ярко в то же время любимую девушку, видел ее перед собой, как никогда не видел, сидя рядом с нею, — и часть белой нежной шеи, переходящей в круглое плечо, и прядь волос у маленького розовеющего уха. Видел все, чего не замечал раньше. Он хотел Веру грубой сильной страстью вырвавшегося на волю центавра, хотел как женщину…
А полевой галоп четырех всадников (другие четверо безнадежно отстали) давно перешел в карьер. Эта бешеная скачка через кусты, канавы, плетни, рытвины живо напомнила Загорскому парфорсные охоты, когда, мчась на самом хвосте у собак, он боялся упустить удиравшую впереди во все лопатки лисицу.
Был момент, расстояние определилось так: всего шагах в пятидесяти от Загорского неслись рядом оба венгерских солдата, а значительно дальше — и это «дальше» все увеличивалось — уходил, распластываясь на своей полукровке, офицер. Он поминутно оглядывался, стреляя в воздух из револьвера скорей для собственного успокоения.
Загорский решил, не теряя минуты, что необходимо захватить офицера. Но для этого надо сначала спешить солдат. И он обстреливал их методически из своего парабеллумма: одну пулю в лошадь, другую —
