присмотром… Если вы голодны, вам дадут есть. А ко всем вашим услугам будет горничная… Не вздумайте с ней откровенничать… Пока до свидания, мы еще увидимся, я не уеду, не попрощавшись… Да, имейте в виду самое главное: никаких писем, никаких переписок! Всякая малейшая попытка в этом направлении будет караться строже, чем что бы то ни было. Зарубите себе на кончике вашего хорошенького носа… Пойдемте, господин Шписс, у нас есть еще кое о чем поговорить…
Вера осталась одна. Безнадежным, погасшим взглядом окинула свою темницу. В больной кусочек истерзанных нервов сжалось ее сердце. Отсюда не убежишь. Все такое чужое, враждебное…
Сев на кровать, оглянулась, ничего не видя. Подхватило что-то, какой-то клубок тяжелым удушьем остановился в горле, мешая дышать. Она расплакалась, жалея себя каким-то забытым детским чувством. Тихий плач перешел в громкие рыдания, и судорожным, беспомощным комочком, припала Вера к белой накрахмаленной подушке.
А кругом тихо толпились немые тени осеннего вечера. И густился странный, пока еще прозрачный сумрак. Стушевывались очертания, линии. Продолговатая сводчатая келья Веры напоминала какой-то инквизиционный застенок. Скрипнула дверь, остановилась на пороге женская фигура. Откашлялась. Вера — ни звука, ни движения, застыла вся черным комочком.
— Балисня, мосет бить, вам сто-нибудь нусно, мосет бить, ви хотите кусать?
Смутно, как сквозь глубокую дрему, услышала это Вера, вспугнутая в своем забытьи. Опять ее будут мучить.
— Оставьте меня, оставьте, ничего я не хочу. Оставьте меня, Бога ради, в покое!
Женщина подошла к столу, чиркнула спичкой. Заколебалось пламя свечи. Сначала огонек больно резанул свыкшиеся с мраком глаза Веры, а потом она увидела перед собой мощную, широкоплечую девушку с миловидным, пожалуй, красивым лицом. Какая-то стихийная фигура! Могучим и в то же время пропорциональным формам, широким костям, всему облику этой светловолосой исполинши было тесно под форменным коричневым платьем горничной.
Вера перехватила полный сочувствия взгляд. Это не взгляд тюремщицы.
— Вы немка? — спросила Забугина. Монументальная горничная поспешно замотала головой.
— Нет, я латыска.
— Латышка? А я думала… Как вас зовут?
— Гельтлуда, а только совите меня, балисня, Тлуда… Мне все так совут, так лехсе… Мосет бить, вы хотите кусать?
— Сейчас — нет, милая… Потом… Вы меня покормите потом? — И это вышло у Веры по-детски, и она взаправду чувствовала себя ребенком под защитой мощной Труды, из которой смело можно было бы выкроить двух-трех обыкновенных девушек.
— Труда, кто это приходил сюда, маленький, толстый?
— А это управляюсий. Это Списс, такой сволоць! Через Списса моего папасу в 1905 году повесили. Он бьет людей, он сорт снает сто делает! Нехоросий человек… Балисня, мосет, вы устали? Спать лясете? Я вам кловать приготовлю…
— Спасибо, милая Труда, лягу… А здесь есть какая-нибудь задвижка, чтобы можно было запереться? — с ужасом вспомнила Вера усатую физиономию Генриха Альбертовича.
— Как се, как се, есть… Мосете бить спокойней. Я плиготовлю все, а тогда ви саплетесь.
Одним своим несокрушимым физическим видом Труда действовала успокаивающе. Такая любого мужчину собьет с ног. Эти большие рабочие кулаки могут на славу постоять за себя.
Труда с первых же шагов скрасила заключение Веры. Девушку привезли сюда в чем была. Ни вещей, ни белья… Труда сбегала в замок и вернулась с целым большим пакетом, — принесла нижнюю юбку, ночную сорочку, две пары шелковых чулок, гребень и даже шипцы для завивки волос.
— Это все систое, балисня, вимитое.
— Но откуда же у вас такое белье?
— У нас больсой сапас на слусай, если приедут в гости сестли насего балона…
В довершение всего появилась гуттаперчевая ванна.
— Ласденьтесь, балисня, я вас оболью.
Вымытая, освежившаяся, Вера почувствовала себя бодрее. Вместе с бодростью явился аппетит. Горничная принесла на подносе кофе с жирными сливками, ветчину, масло и целую глыбу швейцарского сыра с мутной слезою.
— Это нас латыский сир, осень вкусный!
Сложив на груди свои сильные руки, Труда наблюдала, как Вера ест, подбадривая:
— Кусайте, балисня, на сдоловье кусайте!
— Труда, вы далеко отсюда помещаетесь?
— Я сплю в самке. Утлом сайду к вам, балисня.
Вера закрыла дверь на крючок и легла. С помощью Труды она попытается дать о себе весточку Диме… Где он, что с ним? Если б он знал, если б…
Ленивей и тяжелей шевелятся мысли. Совсем незаметно уснула.
А Генрих Альбертович ужинал в обществе господина Шписса. Горячую, шипящую на сковороде колбасу, приправленную луком и салом, они запивали водкой.
— Черт побери, хорошо жить на свете! — говорил штурман дальнего плавания, опрокидывая рюмку за рюмкой. — Где вы меня положите спать, господин Шписс?
— В замке, вам, готова комната для гостей.
— А там не холодно? Может быть, Труда меня согреет? Вы бы ей намекнули… ге-ге, — заржал Генрих Альбертович.
— Это очень строгий девушка и очень тяжелый куляк имеет, — молвил уклончиво Шписс, на своей собственной особе испытавший тяжесть кулаков Труды.
Поужинали. Шписс проводил гостя в замок. Миновали громадную гостиную с роялем, зеркалами и мягкой мебелью, еще какие-то комнаты, и Дегеррарди очутился у себя. Было впечатление номера хорошей гостиницы. Большая деревянная кровать со свежим бельем, комод, шкаф, умывальный столик с тяжелым фарфоровым тазом.
Шписс пожелал гостю доброй ночи и вышел почему-то на цыпочках,
Генрих Альбертович позвонил. Далеко и долго дребезжал звонок.
Минуты через две появилась Труда в своем коричневом платье и белом переднике.
— Сто вам угодно? — спросила она.
— Что мне угодно? Вы забыли мне поставить ночную вазу.
— Там все есть в тумбоске.
— Вы думаете? Да вы не бойтесь меня, идите ближе.
Труда не двинулась.
Тогда Генрих Альбертович сам подошел.
— Вам не скучно одной… спать?
— Не скусно. Больсе вам нисего не надо? Я ухосу.
— Нет, вы не уйдете… Мне надо вкусную штучку одну… Верно вкусная? Гге, гге…
Генрих Альбертович крепко обнял Труду н уже искал губами ее свежие, молодые губы. Но вместо поцелуя Труда так хватила его кулаком в грудь, что он, сильный, даже очень сильный человек, пошатнулся и у него захватило дыхание.
Побледневший, с выпученными глазами Генрих Альбертович хотел броситься на Труду, но ее уже не было.
— Проклятая девка, дрянь! Кобениться вздумала… Я ж тебе покажу!
Через минуту, повалившись на кровать, полуодетый Генрих Альбертович храпел вовсю.
10. АРМЯНСКИЙ КРЕЗ
Сильфида Аполлоновна Железноградова кокетничала своим богатством. Если кто-нибудь говорил
