12. ДОРОГОМУ КАПИТАЛУ!.
Железноградову анафемски везло.
Его финансовые операции с такой же завидной легкостью осуществлялись, как и все его честолюбивые дерзания.
В самом деле, чего уж лучше. Разлетелся к супругам Лихолетьевым, продырявил штемпелем несколько солдатских рубах, угостил Андрея Тарасовича парой избитых анекдотов, и, глядишь, комбинация с подковными гвоздями прошла. Это добрых чистеньких полтора миллиона в пользу Мисаила Григорьевича. Правда, из этой суммы он выкроит изрядный процент на «благотворительность» Елены Матвеевны. Пусть! Так что же из этого? Сам же Мисаил Григорьевич любит повторять:
— Полумиллионом больше, полумиллионом меньше, не все ли равно?
Так и здесь. Он свое наверстает. Сегодня гвозди, завтра — шипы, сталь, йод, марля, противогазные маски. Господи, хозяйство теперешней войны так сложно, так многогранно, что деятельности талантливых, знающих, где зимуют раки, людей — угол непочатый.
Мисаил Григорьевич — большому кораблю и большое плаванье. Не мудрено, что миллионы его растут и пухнут, как в сказке. Он и до войны был человеком богатым. Война лишь окончательному его расцвету способствовала. Ему и книги в руки.
А вот подозрительная, темная мелкота в заношенном белье, пресмыкавшаяся по трущобным кофейням, вот даже кто пошел в гору. Вся эта мразь, жонглирующая сталью, бензином, йодом, солдатскими сапогами, приодевшись, помывшись, почистившись, хлынула в дорогие кабаки и там «держит фасон», платя две четвертых за бутылку шампанского.
Со дня на день ждал Мисаил Григорьевич камергерских ключей от его святейшества. Ждал, хотя брало его некоторое сомнение.
— Ой, он крутит… он что-то крутит, Манега, — жаловался Мисаил Григорьевич супруге, показывая письма и телеграммы аббата.
Зато выгорело относительно республики Никарагуа. Вернувшись от Лихолетьевых, Железноградов застал у себя в кабинете официальную бумагу, извещавшую, что с момента ее получения он, Железноградов, «аккредитован» защищать коммерческие, политические и всякие другие интересы граждан упомянутой республики. Правда, на берегах Невы не имелось в наличности в данное время ни одного гражданина далекой Никарагуа. Был один-единственный, и тот уехал. Но тем лучше, меньше хлопот, а красивый консульский мундир от этого нисколько не потеряет, и золотое шитье его ничуть не потускнеет.
Надо женить Кипрского короля на Искрицкой, и все будет хорошо. Мисаил Григорьевич добился своего. Об Искрицкой все говорят, все интересуются ею. Даже Лихолетьев спросил его в кабинете, перебив деловой разговор:
— Ваша милость ухаживает, кажется, за этой… Искрицкой?
Мисаил Григорьевич сострил умильно-лукавую физиономию, забегав глазами-мышатами.
— Ухаживает… ухаживает… Ваше высокопревосходительство, по этому поводу имеется великолепный армянский анекдот… Спрашивают армянина: «Скажи, пожалуйста, Амбарсум Карапетович, правда, что ты ухаживаешь за такой-то?» — «Ухаживаю, ухаживаю… Тыфлис — сплэтник город… Живешь с бабой два года, и сейчас гаворат: ухаживает!»… Так и я вам скажу, ваше высокопревосходительство… Петербург — сплэтннк город.
Оба собеседника смеялись, Лихолетьев — хриплым баритонным сановничьим смехом, Железноградов — тоненьким, визгливым тенорком.
Когда, вернувшись с Вознесенского проспекта, Обрыдленко доложил своему патрону в смягченном, приукрашенном виде, что король Кипрский «не может» приехать к Мисаилу Григорьевичу, банкиру шибко не понравилось это.
— Почему не может, почему не может? Что значит? Подумаешь, какая важная персона! Король без штанов… Но я к нему не поеду, как себе хочет…
— Если желаете, чтобы вышло что-нибудь, придется… И наконец, сам он, король, «ничего не хочет»…
— Но почему он не может приехать?
— Слишком стар, болят ноги, у него подагра, он еле двигается…
— Что такое подагра? Я же не верхом на палочке жду его к себе. Вы должны привезти его на моем ото… Нет, адмирал, вы, я вижу, никуда не годитесь.
— Мисаил Григорьевич, я сделал все, что надо, скажу больше: я поступился своим самолюбием.
— Ай, какое там самолюбие!
— Позвольте, как это какое? Король вспомнил нашу беседу в Тюильрийском дворце, и вдруг…
— Где Тюильри, а где Петербург? Что такое? Что вы поехали к нему от моего имени? Ваша беседа в Тюильри была пятьдесят лет назад. Теперь другое время, время финансовой аристократии. Мы, мы повелеваем, так как у нас миллионы. А после этой войны мы дадим еще сильнее почувствовать власть и могущество финансовой аристократии. Берите меня, берите меня! Передо мной все двери открыты. Все! Родовая аристократия вымирает, вытесняемая капиталом… Дорогу капиталу!..
— Однако вам хочется, чтобы ваша содержанка была королевой? Хочется самому сделаться папским графом?
— Почему вы это вспомнили? Ну, да, хотелось бы! Одно другому не мешает. Игрушки, багательки! Почему же нет? Но я надеюсь, что мы не будем об этом спорить до бесконечности… Мой дорогой адмирал, надо выяснить вопрос, как же быть с этим нищим королем? Поехать разве к нему? Что? Ведь, в сущности, корона с моей головы не упадет, надеюсь? Скажите, адмирал, там очень… грязно?
— Не очень. Если хотите, даже, скорее, чисто.
— В таком случае, собираетесь! Едем!
— Мисаил Григорьевич, а нельзя ли, чтобы меня миновала чаша сия?
— Ого, ваше высокопревосходительство, вы евангельским текстом заговорили! Нет, я без вас не поеду.
— Мисаил Григорьевич…
— А я хочу, и мое слово должно быть законом! Хочу! Я привык ездить с вами, привык обедать с вами, завтракать, ужинать, привык видеть вас у себя, в своей ложе.
Обрыдленко понял: прозрачный намек, будешь артачиться — все блага насмарку. Ничего не поделаешь.
— В таком случае я хоть предупрежу его по телефону.
— Зачем? Раз он еле волочит ноги, значат, всегда торчит дома. Что же спрашивать у него аудиенции?.. А самом деле, вы его держите за какую-то коронованную особу, а я его держу за большое дерьмо…
— Мисаил Григорьевич, вы забываете, что он действительно коронованная особа… В каких условиях очутившаяся — это уже другой вопрос. Но факт остается фактом. Из песни слова не выкинешь. Хуже будет, если мы разлетимся и он нас не примет.
— Не принять? Меня? Как же он смеет?
— Это право каждого. Поймите, не король нуждается в нас, а мы в нем. Не он искал нас, а мы его… Следовательно…
— Уговорил! Согласен! Вы имеете резон. Я привык считаться только со своими желаниями… Но черт с ним, в конце концов, звоняйте ему. Звоняйте… Где это я слышал, в каком фарсе?
Обрыдленко позвонил. Король не пошел, а через телефонного мальчика указал день и час, когда банкир вместе с адмиралом могут к нему пожаловать.
Лузиньян Кипрский давно потерял надежду, — в первые дни она была, хоть смутная, но все же была, — увидеть вновь свою Корделию.
Сгинула. Вот уже третья неделя, а ни слуху ни духу.
