Это было так трогательно… Уроша захватил этот рассказ. Он сам решил сделать крупное пожертвование в пользу своих братьев с материнской стороны, так гордо, титанически гибнущих на берегах Моравы и Дрины.
— Завтра я внесу две тысячи рублей.
Секретари — и маленький черный Ненадич, и бритые высокие Тадич с Михайловичем — переглянулись.
— Остоич, одно из двух: или ты сам фальшивые кредитки делаешь, или ты с ума сошел.
— Завтра я внесу две тысячи,- повторил Урош. — Вы не знаете, господа, имени этой госпожи, отдавшей свои бриллианты?
— Не знаем. Она желала сохранить свое инкогнито.
Наутро к десяти часам Урош явился к Юнгшиллеру в его круглую башню.
— Ну, что в сербском посольстве?
— Громадный прилив пожертвований в пользу сербов. Самые широкие симпатии. В самом деле страна сильно бедствует.
— Что такое? Сильно бедствует? Разбойники, свинопасы. А кто убил нашего эрцгерцога? Кто накликал войну? Так им и надо, так им и надо! Пусть дохнут! А еще что?
— Еще? Еще мне необходимо иметь немедленно две тысячи.
— Две тысячи? Ого, это уже кругленькая сумма. Все сразу?
— Все сразу и, повторяю, немедленно.
— Вам лично или в интересах дела?
— Лично мне.
Юнгшиллер погрозил ему пальцем.
— Какая-нибудь любовная авантюра. Берегитесь, опутают вас женщины. Я близок к истине, я угадал, не правда ли?
— Почти.
— Вот видите! Я психолог и умею быть проницательным. Имя этой женщины?
— Секрет!
— Ну, хоть на какую букву начинается.
— На букву С.
— София, Симония, Сандрильона?. Больше нет. Одно из этих, я угадал? Красивая женщина?
— Больше, чем красивая, — она прекрасна!
— Желаю вам дальнейшего успеха! Получите ваши две тысячи! Но дайте мне расписку для памяти.
— Какого содержания?
— А вот я вам продиктую. Бумага, перо и чернила… Пишите.
И вполголоса Юнгшиллер начал диктовать:
— «Я, нижеподписавшийся, взял у такого-то две тысячи рублей, обязуюсь, вместо уплаты, всячески помогать в успехах и целях разведки в пользу военных и политйческих интересов австро-венгерской и германской идеи».
— Позвольте, — остановил его Урош, — такой текст я нахожу неприемлемым. Вы должны мне верить.
— Я вам верю.
— И в то же время требуете расписку явно шантажного характера?
— Нисколько! За свои деньги я требую того, что хочу. А не нравится — не надо, вы не получите двух тысяч. Выбирайте.
— Хорошо, я согласен, диктуйте.
— Вот! С умным человеком приятно иметь дело. «В пользу военных и политических интересов австро-венгерской и германской идеи»…
Документ написан. Юнгшиллер, внимательно прочитав его, промокнул, сложил и спрятал бумажку, а Урош получил взамен две тысячи новенькими, хрустящими пятисотрублевками.
Рыцарь круглой башни, весело потирая руки, откинулся на спинку своего принимающего любое положение кресла.
— Итак, господин Урош, теперь вы у меня в кармане! Этой бумажкой вы подписали себе приговор. Теперь вы в моих руках послушное орудие. Чуть что — я могу отправить вас на виселицу.
— В равной степени как и я вас могу отправить…
— Меня? Да что вы, дорогой мой, в своем уме? Документы, доказательства? А у меня против вас — черным по белому… Ха-ха-ха, какой же вы чудак, колоссальный чудак… А я считал вас травленым волком… А теперь я смеюсь над вами…
— Но кто будет смеяться последним?
— Уж не вы ли?
— Хотя бы…
Юнгшиллер как-то сразу вдруг стал серьезен… Смешливые искорки погасли в глазах. Слишком подозрительным казалось ему спокойствие Уроша. Слишком… Не надо, нельзя натягивать струн…
— Пустяки! Натурально же я шучу. Какое же может быть недоверие? Мы — работники общего дела. Эта расписка не имеет никакого значения… Так, для порядка… Вы же понимаете; что я все шутил?ъ
— Ни на миг не сомневался в этом.
«Черт побери, какое дьявольское спокойствие. Неуязвим, и я, кажется, поспешил назвать его чудаком».
— До свидания, господин Юнгшиллер.
— До свидания, дорогой друг. Куда? К ней, к женщине на букву С? Однако вы завзятый донжуан, как я вижу…
— Вы угадали, именно к женщине на букву С…
17. ЗА КАРДИНАЛЬСКУЮ ШАПКУ
— Итак, дорогой аббат?..
— Итак, дорогой министр…
— Вы без пяти минут кардинал, если вы окажете нам эту услугу. Именем императора обещаю вам кардинальскую шапку.
И фон Люциус, — это был германский посланник в Стокгольме, — придал своему розовому лицу сорокапятилетнего холостого жуира вдохновенно-строгое выражение.
Алоис Манега, этот кавалерист в монашеской сутане, склонил голову не столько из почтения к имени императора, сколько из желания, чтобы Люциус не увидел, какой радостью блеснули его глаза.
Ах, эта кардинальская шапка, эта давнишняя мечта Алоиса Манеги…
Беседовали они в одной из гостиных палаццо Джустиньяни, среди музейной мебели, тициановских портретов и нежных мраморов Каноны, таких теплых, оживших розовым прозрачным цветом под южным римским солнцем, струившим свои горячие потоки в окна с улицы Четырех Фонтанов.
Обыкновенно в дневные часы вся Италия баррикадируется от яркого солнца решетчатыми деревянными ставнями, сквозь которые проникает свет, но не проникает зной, и в комнатах царит прохлада. Манега умышленно принял стокгольмского посланника в таком ярком освещении. Он хотел изучить до мельчайших подробностей этого дипломата, о котором очень много слышал, но которого видел впервые.
За несколько шагов фон Люциус казался молодым человеком, но при ближайшем рассмотрении помятое, хотя и румяное лицо в гусиных лапках и свинцовая седина густо напомаженных волос, разделенных английским пробором, выдавали возраст посланника.
«Лукавая бестия!» — мысленно характеризовал Манега своего собеседника, отдать справедливость, возвращавшего ему этот же самый комплимент.
