ждешь поезда, и прошлое отошло, оставив грустноватые воспоминания о цехе, жене… да-да, и о вытрезвителе, будь он проклят, потому что, как говорится, быль молодцу не укор…
– Ну чо, мужики, резину-то тянуть, допьем? – Макс наклонил бутылку над кружкой, прищурил глаз, как снайпер на мишень. Но Толик вдруг шепнул:
– Атас! Мент!
По проходу меж эмпээсовских жестких сидений в их сторону направлялся милиционер.
Владимир Павлович, будучи не всегда умеренным в выпивке, относился к милиции с опаской. Сегодня же, напуганный вытрезвителем, просто взмок от страха, хотя и не видел за собой никакой особенной вины. Опытный Макс с ловкостью иллюзиониста мгновенно спрятал бутылку под курткой, кружку сунул в карман и встретил милиционера невинным взором. Однако и вокзальные службы не лыком шиты: бутылку милиционер, может, и не заметил, но подозрительную компанию сразу отличил от потенциальных пассажиров. Подошел, ладонь к шапке:
– Куда едем? Или приехали?
– Приехали, начальник. Друга вот встретил, вместе работали на комсомольской стройке. – Макс обнял Владимира Павловича, потряс за плечи.
– Да-да, – растерянно промямлил Ничков.
– И до утра тут обниматься намерены, друзья-комсомольцы? – явно не поверил постовой.
– А чо, уже поздно? Вовка, сколь на твоем хренометре? О, третий час! Айда, мужики, по домам, кабы на работу не проспать. Берем тачку и… Спасибо, начальник, что подсказал.
Милиционер следовал за ними до самого выхода из вокзала.
На улице похолодало. После тепла опять заколотила дрожь. Собутыльники прытко пошагали через площадь. Кругом ни души. Трамваи не ходят. Спит город. Никому нет печали до Владимира Павловича Ничкова, заблудшего механика ремонтно-строительного цеха. В отдалении, на автостоянке, коротают ночь с десяток машин, на некоторых по-кошачьи светятся зеленые огоньки. Можно взять такси и уехать домой, к жене… Однако Владимир Павлович, как многие слабовольные люди, понимая неизбежность объяснения, желал хотя бы отдалить его, сколь возможно. И поспешил вслед за Максом и Толиком в подъезд дома у площади. Здесь голо, тускло, но более-менее тепло.
– Эх, допьем, чтоб не гребтелось, – сказал Макс, садясь на ступеньку в пролете между первым и вторым этажами. Поставил рядом бутылку и кружку. – Где закусь? Вовка, ты пряник сожрал? Нет? Толик, ты? Гад ты, понял? Вовка у нас ин-тел-ли-гент, без закуси не пьет, понимаешь. Черт с ним, нам больше достанется. Ладно, шутю я. – Разглядел на кружке зайца с морковкой. – Ну, заяц, погоди!
– Кружку надо будет отдать той женщине, у нее ребенок, —
сказал Ничков вяло.
– Ага, там мент попутает. Ничо, перебьется баба.
– Нехорошо получится, – слабо проявил честность Ничков.
– Да пошел ты знаешь куда… На, глотай. Нехорошо ему. Водяра кончилась, вот это нехорошо. ГУ, дай бог, не последняя. – Он вылил в себя остатки водки не глотая.
Вот и все. Финита ля комедиа. Надо идти домой. Через пять часов механик Ничков должен быть как штык у себя в цехе. Лица собутыльников в блеклом свете подъездной лампочки казались постаревшими, измятыми, далеко не такими дружескими, как на вокзале. Макс лениво ругался, Толик слушал, сопел. И выдал:
– Еще бутылку, и нормально будет.
– Точно! – будто того и ждал Макс. – Вовка, гони еще четвертак, не жмись. Счас сбегаю.
Это бы отсрочило Клавин скандальный крик. Однако после «лечения» и прогулки по холодку голова у Ничкова уж не так тупо болела, появилось в ней кое-какое здравомыслие.
– Довольно, товарищи, – поднялся он со ступеньки. – Так и до прогула долечиться можно. Вы как хотите, а я домой.
– Да брось, Вовка, успеешь к бабе под бок, куды она денется. Еще одну раздавим и разбежимся, а?
Макс опять разонравился Ничкову. Наглый тип. Вот и кружку у женщины захамил, и малознакомого человека называет Вовкой. Еще поить их за свои кровные. Владимир Павлович помотал головой, надвинул глубже шапку-боярку и решительно потопал вниз.
– Эй, ты! Не хошь пить, не надо. Ты нам дай четвертак, слышишь? Взаймы. Я отдам, сука буду. Скажи адрес, завтра принесу, не боись. Чо, не веришь? Да чтоб я из-за четвертной марался, совесть терял!
Про совесть Максову услыша, Владимир Павлович приостановился, оглядел его мятую куртку, сальные сосульки волос, детскую кружечку в руке – заяц с морковкой. Еще раз мотнул головой. Оставалось пяток ступенек, когда сверху по лестнице застучали поспешные шаги. Не успел испугаться, как в голове зазвенело от тупого удара. Владимир Павлович упал, его ударили еще – в лицо кулаком, в бок ботинком.
– Жлоб, мать твою…
Он не кричал, инстинктивно понимая, что будет хуже. Наглая рука залезла в карман – не протестовал: жизнь дороже. Ткнули еще раз в бок, сорвали с руки часы – лежал, притворяясь потерявшим сознание. Хлопнула дверь. Владимир Павлович еще полежал для верности. Ни звука. Тогда он со стоном сел на бетонную ступеньку. Тело ныло еще надсаднее, чем там, в вытрезвителе. Из подъездной двери тянуло сквозняком. Поискал шапку – нету, утащили. Полез в карман – и застонал от боли, обиды, от жалости к себе: Макс выгреб деньги, сколько ухватила его грязная пятерня, от получки и халтурки осталось – сколько? Четыре десятки, пятерка, рубли… Алкоголики, мерзавцы, подонки!
Вечером другого дня, все перетерпев и как следует осердившись, Владимир Павлович поехал в милицию. Трехэтажное здание райотдела пробудило нехорошие воспоминания. Вон они, ступеньки вниз, в подвальное помещение… Но было жалко денег, шапки-боярки из ондатры. Ничков все-таки спустился в дежурку нытрезвителя.
