– Должны на этой неделе. С кило сырца.
– Ого! Тыщ на сорок?
– Возможно, и больше.
– Ты уж, поди, и деньгу приготовил?
– «Куклой»[2] обойдешься. Чего нос воротишь?
– Грязное ты дело мастыришь.
– Не грязнее твоих делишек, Сережа. Я-то никого не насилую, не душу, не граблю. Мне добровольно деньги несут…
– Падла ты, понял?! Я на тебя тут бомблю, тебе шестерю, а ты старье напоминаешь, чего и легавые забыли! Послать тебя к…
– Не пошлешь, Сережа. Забыл, на чьем «Жигуле» ездишь?
– На своем. Ксивы на мою фамилию!
– А чья у меня расписка на пять тысяч? Под ней тоже твоя фамилия стоит.
– С моей распиской в суд побежишь?
– Надо будет, представлю, кому следует. Мне бояться нечего.
– Ну ж ты и коз-зел!
– А ты не будь ослом, когда тысячи сами в руки плывут.
Помолчали, покурили.
– На хрена тебе это сдалось? Сколько народу на тебя шустрит, от бомбежки самое малое две сотни в день имеешь, мало?
– С вами заимеешь. После праздников в торговле все лимиты выпиты, сам говоришь, что жор сегодня…
Левую дверцу «Мустанга» дернула, приоткрыла расписанная орлами и якорями рука, сиплый голос проблеял просительно:
– Друг, пару бутыльков мне…
– Этим не занимаюсь! – отрезал Корнев, захлопнул дверцу. – Видал? А вы тут филоните.
– Чего – мы? Давай товар, будем бомбить.
– Прямо здесь, что ли, с бутылками шарашиться? Вылезай. Заруливай за мной.
Через минуту черная «Волга» отъехала. За ней из легковушечного ряда выскочил и помчался серый «Жигуль».
15
– Как сегодня ваша подопечная?
– Наша подопечная скоро станет вашей, – покачала головой Ладунина. – Подследственной, или как это называется? Что, тюрьма для нее неизбежна? Жаль. Девчонка только приходит в разум, хочет избавиться от наваждения, а вдруг суд, камера, общество преступников… Как обстоят ее дела?
– В прошлом году Усть-Лагвинский ОБХСС выявил группу расхитителей и сбытчиков лекарственных препаратов с фармацевтической фабрики. На общем фоне преступной группы роль Вальковой довольно скромная, уголовное дело против нее было приостановлено, и возобновлять его, кажется, не намерены. У них тоже не хватает сил прорабатывать досконально каждый мелкий эпизод.
– Скажите ей это еще раз. У нее постоянно на уме всякие страхи, пусть успокоится, не помышляет о побеге.
– Как она себя чувствует?
– Уже без наркотика, на общеукрепляющем лечении. Прежней депрессии нет, хотя травмированная психика не скоро придет в норму.
Шагая за главврачом по коридору, Калитин опять с горечью замечал на всем печать опрятной бедности. Реставрировать человеческие души в таких условиях – поистине гражданский подвиг. И врачей, и больных. Многих пациентов гонит сюда не осознанное желание излечиться, а угроза увольнения, отправки в лечебно-трудовой профилакторий. Или больше некуда деваться, кроме как в эти до предела заселенные палаты, на коридорные койки.
– Да, такие вот наши пациенты, – заметила Ладунина его оглядки. – Вон того хрипуна привезли ночью на «скорой» в состоянии белой горячки. Чудилось, что угрожают какие-то враги, договариваются убить, сидят они под койкой, под подушкой. Шумный был, возбужденный, кричал, метался. Следовало бы его в изолированную палату, но у нас одна такая, в ней лежит Валькова, она тоже нуждается в покое. Пришлось алкоголику ввести снотворное и уложить в коридоре. Поступит еще такой буян, придется и Лизу переводить в общую палату. А рановато, всех она еще боится. И что отрадно – стыдится. Осталась совесть, значит, не все потеряно.
– Не создаете ли вы ей тепличные условия? Ведь скоро она снова столкнется с разными ситуациями…
– Тепличные? Да, пожалуй. Трогательная она. У меня дочь ненамного моложе. Жаль и этих, залившихся, но ее еще больше. За краткую глупость расплачивается буквально кровью.
– Такое, доктор, дорогое удовольствие – глупость, за это и жизнью платят. К сожалению, не только собственной.
Елена Григорьевна приоткрыла дверь палаты.
