Будь моим сыном

— Я потом прочитаю, — сказал Ванята. — Ты не думай... Спасибо тебе!

Ким Пыхов подкатил глаза под рыжую густую бровь, подумал секунду и, вспомнив что-то, расплылся вдруг в улыбке.

— У Ваньки Сотника тоже характер! — сообщил он. — На тракторе обратно наяривает. Аж пыль стоит!

— Врешь ты, — сказала Марфенька, отводя взгляд от поплавка и синей стрекозы. — Председатель сказал: только через его труп сядет. Вот же ты врешь, Ким!

— Глазам лопнуть! Батька наш его на трактор посадил. Скажи, Гришка!

— Ну, посадил, — неохотно сказал Пыхов Гриша. — Кого сажает, а кого... Ким правильно говорит.

— Ездит, значит, Сотник? — переспросила Марфень­ка. — Дое-е-здится! Это уж точно!

Но в голосе ее не было ни злорадства, ни ехидства. Лицо ее зарумянилось до самого лба, с которого падала вниз не­послушная прядка волос.

— Дое-е-здится! — сказала она еще раз. — Дое-е-здится!

Марфенька наклонила голову, смотрела куда-то вдаль.

Глаза ее стали изумленными и круглыми, как в тот день, когда Ванята впервые увидел Марфеньку и рядом с ней Сотника.

Но все это сейчас только слегка царапнуло память Ва­няты, уступило место другому.

Не торопясь, по-хозяйски, он смотал удочку, воткнул крючок в пробку поплавка и сказал:

— Рыбу себе берите. Тут на целую уху. Я пошел... — Сделав несколько шагов, обернулся и добавил, чтобы не обиделись ребята, не подумали того, чего не надо: — Пока. Вечером в клуб приду... ешьте уху на здоровье!

Кусты краснотала вскоре скрыли от его взора и Мар­феньку, и Пыховых, и то место, где ловил Ванята рыбу на крючок беззаветного друга Гриши Самохина.

Ванята выбрал уютную полянку и сел на кочку с густой мягкой травой на верхушке. Вокруг цвели желтые лакиро­ванные лютики, тянулся к солнцу болиголов, возле куста просыхал на солнце серый коровий блин.

Ванята достал письмо, еще раз прочел надпись на кон­верте: «Пузыреву лично, и никому больше».

Конверт был густо заклеен и прошит суровой ниткой. В самом центре бугрилась рыжая сургучная блямба. Навер­но, Гриша выпросил сургуч на почте или в колхозной кон­торе.

Ну и чудак все-таки человек!

Ванята отколупнул с конверта сургуч, оборвал зубами суровую нитку и принялся читать. Это было страшное письмо. Страшнее, наверно, и не бывает. Ванята прочитал и долго сидел, опустив голову, не решался вновь взглянуть на тетрадочный листок.

Потом пересилил себя и начал читать снова. Рука его дрожала, а синие буквы прыгали и рассыпались вокруг, не желая больше складываться в горькие и обидные слова.

И все-таки он прочел письмо еще раз, запомнил его от первой до последней строчки.

«Здравствуй, Ванята!

Сначала я тебе не писал, потому что у нас ничего нового не случилось. Потом я все-все узнал и пишу тебе все. Только ты не пугайся и вообще плюнь на все и наберись побольше мужества и не вешай нос.

Ванята, у нас болтают, будто у тебя есть отец, и он со­всем не погиб. Он бросил в тайге рабочих, а сам удрал. Он сидел в тюрьме, а потом его обратно выпустили.

Раньше в селе про это не знали, а потом узнали, потому что твой отец написал Фроське, которая работает у нас в магазине. Он хотел на ней жениться и сделать своей женой.

В селе думают, через это твоя маманя и уехала из села, Она узнала, что твой отец заявится сюда, и тебе будет обид­но и жалко, что у тебя оказался такой отец.

Я теперь сам не знаю — верить этому или нет, потому что Фроська — пробка, и сама выдумает что хочешь. Ты пока не переживай. Когда я все точно узнаю, я тебе сразу напишу,

Я твое письмо с твоим адресом получил и пишу тебе. Больше я твоего адреса никому не давал, чтобы его никто не знал.

У нас новость: дед Антоний, который возит с фермы мо­локо, идет на пенсию. Он не хочет, а ему все равно гово­рят — надо, потому что он старый. Он обиделся и сказал председателю, что уедет к вам, и сам там будет умирать.

Пока до свидания. Больше у меня других новостей нет.

Твой друг навсегда Самохин Г.».

Письма, письма... Лучше бы не было их совсем — этих злых, беспощадных вестников печали и горя.

Ванята поднялся и, спотыкаясь на кочках, поплелся до­мой.

Показать письмо матери? Нет, зачем волновать, когда еще ничего не известно. Он поедет на родину сам, найдет в селе Фроську и узнает правду. Поедет «зайцем», а если турнут из вагона, пойдет по шпалам, Все равно доберется до своего села. Все равно!

Но, скорее всего, Гриша Самохин ошибся или что-то на­путал. Он всегда так, этот Гриша, — не узнает толком и нач­нет звонить во все колокола, Нет, этого не может быть, Гри­ша что-то напутал!

Ванята пришел домой. Мать сидела возле окна, положив щеку на ладонь, задумчиво смотрела в окно на зеленые ого­родные грядки.

— Мам! — тихо позвал Ванята.

Мать не обернулась, еще ниже опустила голову.

— Ты чего, мам?

Он подошел сбоку, заглянул в лицо матери. Было оно бледное, осунувшееся. Нижняя губа выдавалась чуть-чуть вперед и вниз. Это придавало лицу грустное, по-детски оби­женное выражение.

— Что случилось?

— Ничего, сына, — ответила мать, смаргивая слезу. — Поешь там чего-нибудь...

— Чего ж ты плачешь?

— Не плачу я. Это просто так. Сейчас пройдет...

— Обидели тебя?

Мать всхлипнула, закрыла лицо ладонью. Губы ее за­дрожали.

— Бу-бу... — сказала она. — Бусинка...

— Ну что там, мам?

— Бусинка погибла... утром сегодня, родная моя... За­копали уже Бусинку нашу...

— Не плачь, чего ты! Этим же не поможешь?

— Жалко... я думала — выживет. Я все делала... Кри­чал на меня Трунов... грозился...

Ванята протянул руку, смущаясь, положил ее на плечо матери.

— Перестань, не надо! Я этому Трунову! Я им всем! Ты слышишь?

Ванята гладил волосы матери, мокрую теплую щеку. Мать прильнула к нему, смолкла. Шелестели за окном виш­ни. Где-то возле клуба пиликала гармошка.

— Ты обедала? — спросил Ванята.

— Нет. Ешь сам.

— Не выдумывай, пожалуйста. Сейчас я...

Он завертелся по комнате, собрал на стол, подал матери ложку. Мать склонилась над миской, грустно и нежно улыб­нулась.

— Ешь уж сам, суета моя!