Будь моим сыном

Вскоре шаги вернулись. Теперь мать была в широком белом халате с красным крестиком на кармане. Она пощу­пала Ванятину голову и каким-то грубым басовитым голо­сом сказала:

— Придется колоть. Повернитесь, молодой человек!

Ваняту перевернули на живот. Он не почувствовал укола, потому что снова провалился в глубокую, раскаленную до­красна пропасть. Только ночью он кое-как выбрался из за­падни. Было ему уже чуточку легче. На лбу лежала мокрая тряпка. По щеке сползали на рубашку мелкие холодные капельки.

Утром белый халат с красным крестиком снова появил­ся возле Ванятиной кровати и снова назвал его молодым человеком.

— Живешь? — спросил этот халат Ваняту.

Ванята слабо улыбнулся, узнал старую седую докторшу, которую видел недавно в поле с зеленой брезентовой сумкой на плече.

— Живу, — ответил Ванята. — Пить охота...

Ваняте влили в рот ложку чего-то соленого и дали запить теплым, пахнущим лекарством молоком. Потом его снова повернули на живот и снова укололи. Теперь уже два раза — в одну половинку и в другую.

— Ну спи, — сказала докторша. — Это — главное лекар­ство. Не хочется, а ты спи. Умеешь так?

Ванята кивнул головой. Если надо, он будет спать. Ка­кой тут разговор!

Вслед за докторшей ушла и мать. Потом она прибегала несколько раз с фермы, поила Ваняту теплой скользкой микстурой и заставляла есть жидкую, как мираж, манную кашу.

Сначала Ванята только делал вид, будто спит, потом уснул по-настоящему. Проснулся он часа в два дня. Лоб у него был почти совсем холодный. Но горло все еще болело, и в голове кто-то глухо и отрывисто стучал кузнечным мо­лотком. Ванята полежал, поразмышлял и решил, пока есть время, написать письмо Грише Самохину.

Он опустил ноги с кровати, нашарил там тапочки и осто­рожно, будто по скользкому, гибкому льду, пошел по избе. Разыскал в чемодане тетрадку и, придерживаясь рукой за стенку, пошел к кровати.

Долго лежал, собирал мысли, потом положил тетрадку на книгу и стал писать. Письмо получилось короткое и не­веселое.

«Здравствуй, дорогой друг Гриша Самохин!

Я живу ничего. Только заболел, и мне сделали три укола. Письмо я твое получил давно. Я тебе уже написал два пись­ма, а ты до сих пор молчишь. Я хотел сам поехать в село и узнать про то дело, о котором ты писал. Но тут было такое дело, что я сразу не мог поехать. Я тебе потом все напишу. Наверно, ты, Гриша, все перепутал. И я не могу тебе сразу поверить. Ты мне напиши все подробно про отца, а то я тут волнуюсь и целыми днями переживаю.

Твой друг Пузырев В.». 

 Ванята свернул письмо вчетверо и спрятал его под по­душку. Ему снова захотелось спать. Теперь сон был легкий и чистый. Говорят, в такое время люди растут, а некоторые, кому это надо, выздоравливают. Ванята спал долго. Когда он проснулся, солнце переместилось из одного окошка в дру­гое, светило прямо в лицо. Он открыл глаза и увидел Марфеньку. Она сидела на табуретке возле кровати и читала книгу, на которой Ванята писал письмо своему другу.

— Здорово ты спишь! — сказала она. — Я уже целый час сижу. Аж спина заболела. Ты лежи. Я тебя сейчас кор­мить буду. Меня мать прислала.

Марфенька встала и пошла к посудному шкафчику. На нем уже мерцала красным слюдяным глазком керосинка, грелась кастрюля с борщом. Марфенька подкрутила фити­ли, потрогала ладонью кастрюлю.

— Откуда у вас такая сноповязалка? — спросила она и, оттопырив губы, дунула в керосинку. — Ее еще Павел Буре изобрел.

Ванята усмехнулся.

— Павел Буре — капиталист. Часы выпускал. У деда Антония такие были. Как звери ходят!

— Много ты знаешь! — возразила Марфенька. — Ложки у вас где?

Марфенька разыскала ложку, налила в мисочку борща и понесла к Ванятиной кровати. Села рядом, с любопытст­вом и сожалением смотрела, как ел Ванята, проливая борщ в миску.

— Ты от переживаний заболел? — спросила она.

— Нет. Это у меня так — от горла...

— А Пыхов Ким говорит — от переживаний. Мы про тебя сегодня говорили.

— Что говорили?

— Вообще... И про тебя, и про Сотника. Он всегда та­кой... Как сам захочет, так и делает. Ни с кем не считается. Если бы он сразу сказал про свеклу, мы бы сами все реши­ли. Правда? Пыхов Ким сказал — убьет его.

— Врет он, Ким!

Марфенька поджала губы, склонила голову набок, будто решала какую-то сложную, заковыристую задачу.

— Конечно, врет, — согласилась она. — Ты подожди, я тебе сейчас чаю налью.

Марфенька подошла к шкафчику, налила чашку чая, вытащила блюдце с колотым сахаром.

— Пей, а то мне на ферму идти...

Она села на краешек стула, будто на шесток, смотрела как пьет Ванята горячий, круто заваренный чай.

— Ты чего вхолостую пьешь? — спросила она. — Ты с сахаром!

— Ну его. Не люблю...

Марфенька удивленно подняла брови. Помолчала, взяла с блюдечка кусочек сахара и, причмокивая, начала сосать.

Смотрела за окошко и, наверно, думала: какие странные и непонятные еще встречаются люди — фасонят или в са­мом деле не любят вкуснейшей в мире штуки, сахара...

Глава шестнадцатая МАТРИАРХАТ

Седьмой день лежал Ванята в постели, глотал противную микстуру. Ребята валом валили к нему. Уйдет один, и снова скрипит дверь, шелестят свертки с подношениями. И кажет­ся, совсем не друзья были, а вот поди ж ты!

Забрел как-то в полдень к нему и Ваня Сотник. Он за­метно похудел, вытянулся и как будто бы повзрослел. Ком­бинезон Сотника был в темных, расплывшихся пятнах, насквозь пропах машинным маслом, землей и степным солн­цем. Сотник протянул Ваняте темную и тоже замасленную руку и строго сказал:

— Я на минуту. За подшипниками послали. Запарка у нас там... Как живешь?

— Тебе что — интересно?

— Просто так. Тоже скажешь!

— Чего спрашиваешь, если просто так?

Сотник посмотрел на табуретку, хотел сесть, но пере­думал.

— Узнать пришел. Ты ж больной. Температура, го­ворят...

— Ну и больной. Лекарства вон пью. Видишь?

— Я не про лекарства. Тоже скажешь!

— А других новостей нет. Были — и все вышли...

— Чудной ты, — задумчиво сказал Сотник. — Право сло­во, чудной...