Будь моим сыном

единомышленник.

Говорят, будто мысли передаются на расстоянии. Так это или не так, но Егорышев вдруг посмотрел на Ваняту и сердито сказал матери:

— Ты это, Груша, зря затеяла! Парень не маленький. Все одно когда-нибудь узнает... Это, видишь, — шило в мешке...

Ванята навострил ухо. Картина, которая была до этого покрыта мраком неизвестности, чуть-чуть прояснилась. Тут даже тюфяк, даже Гриша Самохин, который не отличался блеском ума, поймет: Егорышев говорил о нем, Ваняте.

— Хошь или не хошь, а из села тебя не выпустим, — про­должал Егорышев. — Ишь, чего удумала!

Егорышев обернулся к Ваняте. В глазах его снова замер­цали юркие лукавые огоньки.

— Ты, Ванята, как об этом мечтаешь?

Ванята не успел ответить старику. Мать бросила косу за плечо, подошла к Егорышеву и сказала:

— Ты это мне, Егорышев, брось! Тебе говорят, а ты...

Егорышев смущенно и обиженно улыбнулся. Он посидел еще немного, поглядел, как молча и торопливо мать бросала в раскрытый чемодан всякие пожитки, и, расстроенный до крайности, ушел.

— Чего это вы про меня говорили? — выждав минуту, спросил Ванята.

Спросил и сразу же пожалел. У матери еще не перекипе­ло все, не остыло в душе. Она схватила подвернувшуюся под руку тряпку и замахнулась на Ваняту.

— Как дам тебе сейчас! Иди белье с веревки сымай! Чтоб вы сгорели все, окаянные!..

Ванята поплелся во двор. Стягивал с веревки и складывал ка руку сухое, пахнущее речной свежестью белье и все ду­мал о разговоре в избе. При чем тут он и этот неожиданный отъезд? Что скрывали от него мать и Егорышев?

Чем больше думал Ванята, тем больше запутывался.

Может, он сам виноват. Натворил что-нибудь, и теперь матери стыдно смотреть людям в глаза. Она хочет увезти его в далекие края, перевоспитать там и снова сделать челове­ком...

Ванята перебирал по пальцам все хорошее и плохое, что удалось ему пока сделать. Получалось так на так: и то было и это. Порой таскал из школы двойки, нырял ложкой в бан­ку с вареньем; однажды разбил в доме Гриши Самохина стекло. Приходил Гришин отец, стыдил при матери, сулил вздуть ремнем.

Но уезжать из-за этого, конечно, не стоило. Гришин отец, если разобраться, тоже неправ. Весной Гриша высадил в их окне стекло, но мать не сказала ему ни слова. Залепила ды­ру бумагой — и все... Нет, как ни крути, как ни верти, а Ва­нята тут ни при чем. Он лишь косвенное приложение к тому, что случилось в жизни матери.

Зря мать хитрит и скрывает что-то от Ваняты. До сих пор секретов у них не было. Все по правде, по- честному. А дед Егорышев верно говорит: шила в мешке не утаишь. Правда все равно когда-нибудь вылезет наружу. Пасечник не желал Ваняте зла. Об этом даже думать нечего. Егорышев и Ваня­та — давние друзья. Ванята приходил в сад к пасечнику, ла­комился сотовым медом, в котором застряли крылышки пчел, терпеливо слушал его рассказы. Пасечнику не хотелось терять ценного собеседника. Он Ваняте намекал, что теперь развелись такие люди, которые сами лезут вперед с разгово­рами, а слушать и вникать не умеют.

Что же, в конце концов, получилось у матери — поссори­лась с доярками, отругал ни за что ни про что председатель колхоза? Председатель был человек крутой, горячий и, как давно заметил Ванята, несправедливый. Однажды от него до­сталось и Ваняте...

Не зная беды, Ванята шел с рыбалки. На кукане болта­лись липкие пескари и живучие полосатые окуни. Председа­тель увидел Ваняту, перешел через дорогу и без всяких пре­дисловий спросил:

— Ты лодку зачем потопил? Говори!

Сказал «говори», а сам даже рта не дал раскрыть, сыпал без передышки вопросами — зачем, почему, до каких пор?

Лодку, на которой переправлялись косари, Ванята не тро­гал. Даже не подходил к ней. Он рыбачил с берега. Другое дело — Гриша Самохин. Станет в лодку, упрется ногами в борта и давай раскачивать. Только рыбу Ванятину распугает. За все Гришины проделки влетало почему-то Ваняте.

Грустные размышления Ваняты прервал шум мотоцикла. В селе на мотоцикле гоняли только двое — председатель и счетовод. Между прочим, председатель задавил в прошлом году петуха Пузыревых. Петух, правда, был дурак, сам лез, куда его не просили, но факт остается фактом.

Ванята поглядел вдоль улицы и узнал председателя. Он мчал по дороге на полном газу. Пыль клубилась сзади пыш­ным серым облаком. К плетням, размахивая куцыми крыль­ями, шарахались куры; с немым упреком смотрели вслед мо­тоциклу горбоносые рассудительные гуси.

Мотоцикл сделал по улице крутой вираж, подкатил к Ванятиным воротам, отрывисто фыркнул и тут же заглох. С черного потертого сиденья спрыгнул председатель в пыль­ных кирзовых сапогах и круглых космических очках на лбу. Он вынул из мотоцикла ключ, повертел его на длинной мед­ной цепочке и окликнул Ваняту:

— Дома мать?

Ванята снимал белье, уклончиво глядел в сторону — на корявую вишню с яркими лакированными листьями, на бе­лого голубя с красной подпалиной на груди, который сидел на коньке черепичной крыши. Голубь был не здешний, зале­тел из каких-то далеких краев. Возможно даже, из-за морей й синих океанов.

— Ты что — не слышишь? — спросил председатель.

Ванята молчал. После случая с лодкой он уже ниче­го хорошего от председателя не ждал. Только и умеет кри­чать!

Председатель подождал минутку, повертел ключ на це­почке и пошел в избу.

Ванята долго стоял среди двора с охапкой белья. Над селом разгорался во всю силу день. В небе плыли высокие чистые облака, расстилали по земле свет и тишину. Голубь с красной подпалиной на груди ходил по коньку черепичной крыши, озабоченно и удивленно смотрел на мальчишку. Никто не махал кепкой над головой, не кликал к себе, не бросал наземь горсти зерна.

Председатель все еще не появлялся. Ванята перебросил с руки на руку белье и пошел в избу. Как он предполагал, так и вышло — председатель расстроил и себя и мать. Крас­ный, злой, он ходил взад-вперед по комнате и дымил папи­росой. Мать Ваняты сидела возле стола и, уронив голову на руки, плакала. 

Глава третья КОЗЮРКИНО

Два дня и две ночи стучат колеса поезда. Ванята и мать в купе одни. На квадратном столике — сверток с едой, цве­точный горшок с тремя сухими пожелтевшими окурками. Кроме Пузыревых, в вагоне еще двое — дядька в синих очках и девушка с грибным кузовком. Поезд часто останавливался, но пассажиров не прибавлялось. Наверно, он мчал в такие края, которые вообще никого не интересовали.

Ваняте грустно. Льет без передышки холодный косой дождь. Книжка, которую он взял в дорогу, закончилась. В чемодане, под материным сиденьем, есть еще одна. Но мать спит, и Ванята не хочет ее тревожить. Уснула она сразу после обеда и до сих пор не открывает глаз, не боится проспать своей станции. Порой Ваняте кажется, что впереди вообще ничего нет — ни станций, ни городов. Только серые тучи, мокрые деревья да неглубокие лужи, из которых выпрыгивают под дождем торопливые солдатики.

Кроме белья и книжки, в чемодане Ваняты лежит еще жестяная коробка с крючками и обернутый полотенцем порт­рет отца. Отца Ванята не знал и не помнил. Он погиб в сибир­ской тайге, когда Ваняте исполнилось полтора года.

До этого отец работал на кирпичном заводе, который был рядом с селом. Ему надоело возить в самосвале кирпичи, по­тянуло в далекую, опасную дорогу. Мать долго размышляла над своей судьбой и в конце концов согласилась ехать с му­жем в Сибирь. Для начала отец тронулся в путь сам. А через год, когда