Будь моим сыном

узелком в руке. Он сполз по ступенькам на землю, сказал что-то про­воднице и пошел к выходу.

Электровоз постоял еще минуту-две, толкнул для поряд­ка взад и вперед вагоны и, набирая ход, умчался в свой далекий путь. Опустив руки, стоял Ванята возле калитки. Про­шла мимо женщина с ребенком, прогремели своими черны­ми курносыми ботинками суворовцы. Они поглядели на Ва­няту, хотели что-то спросить — и тоже прошли мимо.

Навстречу Ваняте ковылял с узелком в руке последний пассажир. Что-то далекое, уже полузабытое, напомнил Ва­няте этот старик в черном костюме. Сухое, морщинистое ли­цо, тонкие седые волосы на крутых висках, медная цепочка-висюлька в кармане на груди. Память услужливо унесла Ваняту в свое бывшее село. Он увидел заросшую ряской реч­ку Углянку, дорогу на материну ферму и на этой дороге те­легу с бидонами для молока. На телеге, свесив ноги, сидели двое — мальчишка в кепке, похожей на голубятню, и старик с ременным кнутом в руке.

Пассажир тоже узнал Ваняту. Он перебросил из руки в руку узелок, заторопился к выходу.

— Здравствуй, Ванята! А я тебя сразу и не признал! Встречать, никак, пришел? Ну, уважил. Ну, прямо, я тебе дам!

Дед Антоний схватил Ваняту в охапку жилистыми сухи­ми руками, приподнял и снова опустил на землю.

— А меня, друг ситный, на пенсию спихнули, — сказал он. — Куда хочу, туда и еду. Дай, думаю, к Пузыревым наве­даюсь. Скучал тут без меня? Ну-ну, по глазам примечаю! По­шли, чего же ты?

Ванята опустил голову. Стараясь не смотреть на деда Ан­тония, ответил:

— Нет, я сейчас не могу. Еще один поезд придет. Мне встречать надо...

— Беда с твоими поездами! Их же вон сколько ходит. Рази все встретишь? Пошли, тут я тебе подарочек привез от Гришки Самохина. Помнишь Гришку?

Дед Антоний полез в карман, достал узенький бумаж­ный пакетик. Ванята развернул бумажку, увидел три тон­ких серебряных крючка.

— На щуку Гришка велел пускать. Нехай, говорит, ловит. Мне, говорит, без него вот как скучно. Так, говорит, и пере­дайте. Ну чего ж мы стоим? Духмень вон какая! Аж в пот кинуло. Пошли в тенек. Чего ты?

Они пошли в конец перрона, туда, где росли корявые ака­ции и текла сама по себе тонкой струйкой из чугунной колон­ки вода. Дед Антоний сел на длинную скамейку, устало вытя­нул ноги. На земле мерцала кружевная тень от деревьев, по луже возле колонки ходили пешком голуби.

Дед Антоний поглядел на Ваняту, вздохнул и, быстро ро­няя слова, сказал:

— Не мечтал я тебе говорить, Ванята, а скажу. Ты это­го поезда не жди. Не приедет твой отец. Другая у него линия жизни вышла, чтоб ему... А мать вот как его любила! Ну просто без памяти!

— Вы что, дед Антоний?

— Ото самое, Ванята! Думала мать, возвернется муж, и все у вас будет браво. Надеялась, в общем, А не вышло вот...

Отсидел твой отец срок, а потом за прежние дела принялся. Там такого натворил — не говори! Приехал, значит, в село, ну его прямо со свадьбы и взяли...

— С какой свадьбы? — замирая, спросил Ванята.

Дед Антоний вздохнул во всю ширину груди, махнул от­решенно рукой.

— С Фроськой обвенчаться возмечтал. В лавке которая торгует. Давно он ей письма писал... Ты, Ванята, не того, — при чем тут слезы? Пошли, парень, Вставай!

Дед Антоний взял Ваняту за руку и повел по дороге. Он хотел отвлечь Ваняту, а может, и самого себя от мрачных, непрошеных мыслей, без умолку рассказывал все, что при­ходило вдруг на память.

— Проводили меня, в общем, Ванята, на пенсию, костюм подарили, часы от эти в презент купили. Узнали, что разбил свои, ну и уважили. Всю область объездили, а нашли. «Пал Буре» по названию. Помнишь часы мои прежние? Как звери ходили!

Дед Антоний вынул из кармана часы с медной цепочкой и поболтал возле уха, как тухлое яйцо. Часы торопливо за­стрекотали колесиками и виновато смолкли,

— Пружина, видать, лопнула, — сообщил дед Анто­ний, — А так — ценная вещь... Мне, Ванята, теперь часы ни к чему. У меня времени с верхушкой, до самой смерти хва­тит. К вам вот приехал. Председатель лично послал. Узнал про твоего отца и сказал: «Мотай, дед, скорее, к Пузыревым, зови обратно». Поедешь, что ли? Гришка там Самохин ждет. Отдайте, говорит, крючки Ваняте — дружба у нас...

Много еще мог рассказать Ваняте дед Антоний, потому что дорога длинная, а память человека — еще длиннее. Но из-за поворота выскочила на полном газу бортовая машина. Шофер круто затормозил возле путников, высунул голову из кабины.

— Эй, парень! — крикнул он. — Встретил отца?

Дед Антоний подошел к машине, сердито сказал:

— Чего орешь на весь степь? Тоже мне хлюст! Подве­зешь ай нет? Открывай калитку...

Шофер безропотно дернул ручку, впустил в кабину деда Антония. Ванята полез по скату в кузов. Машина подожда­ла минуту и снова помчалась вперед.

Глава двадцать пятая ВПЕРЕД! ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

Платон Сергеевич стоял возле зеркала, надевал галстук. Он увидел, как открылась дверь и в просвете ее появилась голова мальчишки в кепке, похожей на голубятню.

— Можно, Платон Сергеевич?

Парторг подергал узелок галстука, распустил его, как шнурки на ботинках, обернулся к нежданному гостю.

— Заходи. Галстуки умеешь цеплять? Что-то не полу­чается. Забыл систему...

Ванята вошел в комнату. Здесь ничего не изменилось с тех пор, как был он в гостях и пил чай с конфетами. Стоял возле окошка стол, заваленный книжками и бумагами, ви­села на стене фотография; в стакане с водой краснели три гвоздики.

Только Платон Сергеевич был каким-то иным, непохо­жим. Наверно, оттого, что в новом пиджаке вместо гимна­стерки и в белой рубашке с непослушным воротничком.

— Не умеешь, значит, цеплять? Ладно, без украшения обойдемся. Какая твоя точка зрения?

— Не знаю, Платон Сергеевич... Я знаете чего к вам?

— Конечно! Ссориться пришел. Сколько мы с тобой не разговаривали?

— Неделю...

— Плохо считаешь. Неделю и четыре дня. Точно помню.

— Я же не хотел. Это так получилось... я рассказать пришел... можно, Платон Сергеевич?

— Давай... садись на диван.

Ванята сел, положил руки на колени. Еще одно слово Платона Сергеевича, один вопрос, — и он расскажет все. Ему можно говорить. Он поймет...

Платон Сергеевич сидел рядом, с любопытством погля­дывал на Ваняту. Он еще больше похудел. Только в глазах, как прежде, светились веселые огоньки. Погаснут на миг и снова разливают вокруг светлое, доверчивое тепло.

— Не нравишься ты мне сегодня, — сказал парторг. — Что там у тебя — говори. А то в клуб опоздаем...

В горле Ваняты что-то запнулось — тугое, противное. Ок закрыл лицо ладонями и тихо заплакал.

— Я не могу больше, Платон Сергеевич. Я никуда не пойду...

— Что ты? У нас же праздник! Дожинки. Вот чудак!

 Платон Сергеевич придвинулся к Ваняте, обнял его за плечи крепкой, дрогнувшей на миг рукой.