Степке было очень завидно, что я иду к писателю, но возражать он не стал. И правильно сделал. Нет у тебя творческого зерна — не мешай другим. Не может же настоящий писатель беседовать с кем попало.
Аркадий ушел, а мы со Степкой стали обсуждать предстоящий визит к писателю.
— Надо тебе одеться получше, — сказал Степка. — Прямо жулик с большой дороги.
— С большой дороги бывают только бандиты. Даже этого не знаешь!
Степка видел, что я был прав, и не стал возражать. Он порылся в чемодане и торжественно достал оттуда белую рубашку с голубыми полосками и длинную, похожую на чулок тряпку.
— К писателям без галстуков не ходят, — сказал он. — Прицепляй.
Я привязал чулок, почистил Степкины сапоги и подошел к тусклому, с черными крапинками зеркалу. Получилось довольно неплохо. Жаль только, что не было портфеля или коричневой папки с молнией.
Степка проводил меня до самого дома, где поселился писатель, и сказал:
— Ты его так и спроси: «Будет из меня толк или нет?»
Ну что ему скажешь — темнота!..
Я постучал и открыл дверь. Из-за стола поднялся и пошел ко мне навстречу высокий, в белом полотняном костюме человек. Он внимательно посмотрел на меня голубыми спокойными глазами и протянул руку:
— Здравствуй, Геннадий!
— Откуда вы знаете, что я Геннадий?
— Это секрет, военная тайна…
— Нет, в самом деле.
Иван Иванович шевельнул густыми с проседью бровями и указал на тетрадку, которую я держал под мышкой:
— Вот она, военная тайна, вся наружу.
— Вы по тетрадке узнали?
— Не только по тетрадке…
Он повел меня к столу, сел рядом.
— Тебе не жарко в галстуке?
— Нет. Я привык…
Иван Иванович едва заметно улыбнулся:
— Ну хорошо. Рассказывай, что тебя мучает.
Признаться, я не знал, о чем говорить. Ведь я видел живого писателя первый раз в жизни. Скажешь что-нибудь не так — обидится или вообще прогонит… Я боялся шевельнуться. Сидел как дурак и молча смотрел на большой, заваленный бумагами стол. Странные это были бумаги. Все зачеркнуто, перечеркнуто. Только кое-где, будто островки, мелькали слова.
— Это ваше произведение? — спросил наконец я писателя.
— Это повесть. Здорово ночью работалось. Тишина. Падун вдалеке шумит…
— Много написали?
Иван Иванович перелистал груду бумаг, прихлопнул сверху ладонью:
— Листика два, а может, и меньше. Еще не переписывал.
У меня мгновенно пропал к писателю всякий интерес. Зря Аркадий от дела оторвал. Как он будет проверять мои способности, если сам не умеет писать? А может, он и вообще не писатель, а только ученик, как «малый», отец Комара?
— Чего нахмурился? — спросил Иван Иванович.
— Я не нахмурился… А почему вы так мало написали?
— Не вышло больше. Писать — не дрова рубить: тяп— ляп — и готово. Надо, чтобы каждое слово стреляло в цель, как пушка. Пока такое слово подберешь, и ночь пройдет. Подымешь голову от бумаг, а в окно уж солнышко светит.
— Все писатели так пишут?
— По-разному пишут. У кого больше получится, у кого меньше. А вообще литература скороспелых ягод не терпит. Если уж подавать на стол, так чтобы все искрилось, огнем горело.
Иван Иванович помолчал и вдруг спросил:
— А ты помногу пишешь?
— Я двадцать страниц могу написать, мне Степка мешает…
— Почему?
— Не знаю. Он меня писателем дразнит.
— Зря дразнит.
Иван Иванович открыл ящик стола, вынул небольшую, в картонном переплете книжку.
— Эту книжку написали иркутские пионеры, — сказал он и вдруг улыбнулся, будто вспомнил что-то хорошее и радостное.
— На самом деле?
— Да. Только это было давно, еще при жизни Горького. Он даже письмо им прислал.
— А у вас нет этого письма?
— Есть. В Иркутске. В следующий раз, когда приеду, обязательно дам почитать.
Я взял книжку. Сверху на обложке было напечатано: «Пионеры о себе», а внизу — вторая надпись: «База курносых».
Посередине обложки трубил в горн лихой трубач — белокурый, краснощекий и, по-моему, даже чуть- чуть похожий на меня.
Долго, с неожиданной завистью перелистывал я книжку. Затем спросил:
— Много ребят ее писало?
— Пятнадцать человек. Сейчас я тебе фотографию покажу.
Иван Иванович снова открыл ящик и положил на стол фотографию. На карточке, окруженный со всех сторон пионерами, был снят Максим Горький. Он смотрел на ребят и улыбался доброй, хорошей улыбкой.
— Это Алла, это Гринька, — объяснял Иван Иванович, — а вот это Женя. Ребята называли ее «доктор Джек» — она лечить всех любила.
Меня давно мучил один вопрос, но спрашивать было как-то неудобно. Я перелистывал книжку, украдкой поглядывая на Ивана Ивановича.
Писатель, как видно, понял мои страдания и спросил:
— Чего умолк? Если пришел, так выкладывай все начистоту. Я тебя не съем.
— Это я так… Я просто хотел спросить, как эти ребята учились. Говорят, некоторых писателей даже из школы выгоняли за неуспеваемость.
Иван Иванович удивленно приподнял бровь:
— Это ты что-то выдумываешь. Я таких примеров не знаю. А ребята иркутские отлично учились. Впрочем, у Жени, кажется, была одна четверка.
— И по русскому пятерки?
— А как же! Однажды на литературный кружок какой-то мальчишка принес сочинение. Ребята прочли и давай хохотать. Представляешь, вместо слова «обезьяна» он написал «обизяна». А почему ты, собственно, об этом спрашиваешь?
— Просто так… Я знаю, как обезьяна пишется. Через твердый знак.
Иван Иванович отрицательно покачал головой.
— Ошибаешься. Сейчас обезьяну пишут с мягким знаком.
— А раньше писали с твердым…
— Сомневаюсь. Впрочем, это надо проверить…
Я боялся влипнуть в какую-нибудь новую историю и решил: «Пожалуй, пора уходить».
— Вам, наверно, очень некогда, — сказал я. — До свиданья.
— А как же дневник? — остановил меня Иван Иванович. — Ты мне дашь почитать?
«Пусть будет что будет», — решил я и отдал дневник писателю.
Иван Иванович бережно принял от меня тетрадку, разгладил завернувшийся уголок на обложке и
