жить — эти ночи, кипарисы, чей-то английский дом, горы, долина, море… А когда-то Озерки!
Прошелся: из-за вершин пиний выглядывает, перемещается, блещет огромная Венера (не высоко над горой, на северо-западе) — ярко-блестящая, неподвижная, стеклянно-
Ужасная была беллетристика в «Отечественных записках» и т. п. журналах. <…>
<…> Вот, кажется, теперь уже несомненно: никогда мне не быть, например, на Таити, в Гималаях, никогда не видать японских рощ и храмов и никогда не увидеть вновь Нила, Фив, Карпа на, его руин, пальм, буйвола в грязи, затянутого илом пруда… Никогда! Все это будет существовать во веки веков, а для меня все это кончено
Вчера весь день просидел в доме, вышел всего минут на десять вечером.
Нынче то же — вышел в 10, ходил по саду 35 м. Луна высоко (как и предыдущие месяцы), кучевые белые облака… Как страшно одиноко живу! И как дико — 3 бабы на плечах! <…>
Вчера ночью шум жаб уже несметных. Теплеет.
Кончил «Господ Головлевых». Умный, талантливый, сильный, знающий, но литератор. <…>
Что вышло из Г.! Какая тупость, какое бездушие, какая бессмысленная жизнь!
Вдруг вспомнилось — «бал писателей» в январе 27 года, приревновала к Одоевцевой. Как была трогательна, детски прелестна! Возвращались на рассвете, ушла в бальных башмачках
Проснулся в 9, зачитался до 12 1/2 «Le Rêve» Зола. <…> Ходил с Олечкой смотреть в бассейне лягушку — не оказалось. <…>
Вчера ночью открыл окно в ванной комнате — широкое — на площадке под ним лунный свет как бы меловой.
Прекрасный, уже совсем теплый день. Дубы возле chaumière уже сплошь в бледно-зеленых мушках. Все меняется с каждым днем. Уже распускается листва на безобразных кулаках 2 деревьев на площадке. Цветет сирень, глицинии… (Ялта, Пасха…)
Письмо of Веры.
2 1/2 ч. Ходил по саду— заросла уже высокой травой вторая (от нижней дороги) площадка. Все еще цветет бледно-розовыми, легкими, нежными, очень женственными цветами какого-то особого сорта вишня, цветут 2 корявых яблонки белыми (в бутонах тоже розоватыми) цветами. Ирисы цветут, нашел ветку шиповника цветущую (легкий алый цвет с желтой пыльцой в середине), какие-то цветы, вроде мака — легчайшие, но яркого оранжевого цвета… Сидел на плетеном разрушающемся кресле, смотрел на легкие и смутные, как дым, горы за Ниццей… Райский край! И уже сколько лет я его вижу, чувствую! Одиноко, неудобно, но переселиться под Париж… ничтожество природы, мерзкий климат!
Как всегда почти, точно один во всем доме. <…>
Светлый день, праздник, в море как будто пустее — и звонят, звонят в городе… Не умею выразить, что
Множество мотыльков вьется вокруг цвета сирени — белых, с зеленоватым оттенком, прозрачных. И опять пчелы, шмели, мухи нарождаются…
Кончил перечитывать 12-й т. Тургенева (изд. Маркса) — «Лит. и жит. восп.», «Критические речи и статьи» и т. д. Совершенно замечательный человек и писатель. Особенно «Казнь Тропмана», «Человек в серых очках», несколько слов о наружности Пушкина, Лермонтова, Кольцова.
Этот апрельский расцвет деревьев, трав, цветов, вообще эти первые весенние дни — более тонко- прекрасного, чистого, праздничного нет в мире.
Во многих смыслах я все-таки могу сказать, как Фауст о себе: «И псу не жить, как я живу». <… >
Вчера день рождения Гитлера. Нынче радио: Муссолини в поздравительной телеграмме желает ему «победоносно выйти из той героической борьбы, которую ведет он и германский народ». И несчастный итальянский король тоже поздравляет «горячо» — вынуждены к соучастию в дружбе. <…>
Был в Ницце — ни Цакни, ни Михайлова (а Вера писала, что он выезжает в пятницу). <…> Дождь. Возвращался через Cannes. Встретил там Г. <…> Вести из Норвегии не радуют.
Завтракали у Самойлова. Взял туда такси, уехал через час. Дорогой дождь, пыльно-дымные тучи с хоботами.
Потом все потонуло в дожде и тумане. Обедал у Маркюс.
Наш бедный пасхальный стол.
Был поэт Аполлон Коринфский. Точно плохим писателем в насмешку выдумано.
Серо, холодно, дождь.
И так всегда: спрячешь зонт, калоши — на другой день дождь. Прячу, верно, потому, что перед переменой погоды внутренне волнуюсь и от этого, например, начинаю уборку. Вчера очистил от замазки окна, содрал с их пазов войлочные ленты — и вот нынче холод и ветер, так сильно дующий в эти пазы, что вечером ходит занавес, который отделяет от моей спальни ее «фонарь» из пяти окон и на ночь задергивается.
Сейчас вспомнил почему-то Майнц (соединенный с Висбаденом, где мы жили с Мережковскими в отеле на Nero-berg). — Почему? — непостижима эта жизнь воспоминаний, это «почему-то», «ни с того ни с сего»! Поехали туда с Верой на трамвае, ходили по городу, заходили в церкви. <…> Потом вдруг вспомнил церковь на rue Daru, гроб дочери Н. В. Чайковского… До сих пор пронзает сердце, как он, со своей белой бородой, в старенькой визитке, плакал, молился на коленях. <…>
Ночь, темная полоса леса вдали и над ним звезда — смиренная, прелестная. Это где-то, когда-то на всю жизнь поразило в детстве… Боже мой, Боже мой! Было и у меня когда-то детство,
Убежден, что Гоголь никогда не жег «Мертвых душ».
Не знаю, кого больше ненавижу как человека — Гоголя или Достоевского.
<…> Вчера должен был уехать в санаторию Зуров.
4 часа. Был в полиции, заказал sauf conduit[31] в Париж. Все еще колеблюсь, ехать ли. Но предполагаю выехать 6-го или 7-го.
Нашел клочок из моих писем: <…> 16-X-26. Вчера Рахманинов прислал за нами свой удивительный автомобиль, мы обедали у него, и он, между прочим, рассказал об известном музыканте Танееве: был в Москве концерт Дебюсси, и вот, в антракте один музыкальный критик, по профессии учитель географии, спрашивает его: «Ну, что скажете?» Танеев отвечает, что ему не нравится. И критик ласково треплет его по плечу и говорит: «Ну, что ж, дорогой мой, вы этого просто не понимаете, не можете понять». А Танеев в ответ ему еще ласковее: «Да, да, я не знал до сих пор, что для понимания музыки не нужно быть 30 лет музыкантом, а нужно быть учителем географии».
