Речь и мышление ребенка

видели, произвольно понята как «произведенная» на небе; реки, как мы увидим, понимаются как «приводимые в движение человеком» и т. д.

Короче говоря, видно, что эти вопросы, поставленные по поводу явлений неодушевленного мира, далеки от того, чтобы быть единогласно признанными в качестве причинных. Вопросы о растениях в этом плане не вносят большой ясности. Одни из них свидетельствуют о некотором интересе к той или другой стороне жизненной обстановки:

«Почему их [колокольчиков] совсем нет в нашем саду?» Другие, более интересные, относятся к жизни и смерти растений: «Шел ли дождь сегодня ночью? — Нет. — Тогда почему же они [сорные травы] растут?»; «Почему больше не видно этих цветов [конец лета]?»; «Они совсем завяли [розы на кусте], почему? Они не должны умирать, так как они еще на растениях»; «Почему он [гнилой гриб] так легко падает?»

Мы увидим дальше это любопытство к «смерти» на примере других вопросов, которые покажут, что этот интерес, очевидно, существен с точки зрения понятия о случае. Что же касается первой группы вопросов, то она ставит те же задачи, что и раньше. Ребенок очень далек от того, чтобы при запутанности фактов уделить место случаю; наоборот, он всему ищет объяснение. Но какое? Является ли оно причинным или оно свидетельствует о скрытой целенаправленности?

Естественно, что вопросы о животных в этом плане совершенно ясны. Около половины этих вопросов относится к намерениям, которые ребенок приписывает животным.

«Делает ли бабочка мед? — Нет. — Но почему же они летят на цветы?»; «Почему они [мухи] не лезут в ухо?» и т. п.

Ясно, что надо было бы отнести эти «почему» к «почему» мотивировки, но мы сохраняем эту последнюю группу для обозначения действий людей, так как, если распространить ее и на животных, то не будет основания не распространить ее и на объекты, которые ребенок, согласно исследованиям Института Ж.-Ж. Руссо о представлениях детей, еще одушевляет в 6—7 лет (светила, огонь, реки, ветер и т. п.). Среди вопросов о животных — лишь четыре причинных вопроса, и, что интересно, все они снова касаются смерти:

«Они [бабочки] скоро умерли, почему?»; «Будут ли еще пчелы, когда я буду большим? — Да, те, которых ты видишь, будут мертвыми, но будут другие. — Почему?»; «Почему с ними [животными] ничего не бывает [оттого, что они пьют грязную воду]?»; «Она [муха] умерла, почему?»

Остальные же вопросы о животных — это или вопросы, касающиеся цели, или «почему», затрагивающие случайные обстоятельства (или аномалии), которым ребенок хочет найти объяснение.

«Почему он [голубь], как орел, почему?»; «Если они [ужи] не опасны, почему у них это [зубы]?»; «Почему он [жук] 7это [щупальца] имеет всегда?»; «Это [насекомое] клейкое, почему?»; «[Рассматривая муравья:] Видно красное и зеленое, почему?»; «Он [жук] не может добраться до солнца, почему?»; «[Дэль рисует кита, кости выступают из кожи] Костей не видно, они не выступают. — Почему? Он умер бы?»

Видно, что некоторые из этих вопросов осмысленные, другие же (вопросы о голубе, муравье и пр.) — нет. Во второй группе мы вводим элемент случайности для всяких объяснений. Конечно, установить это различие a priori невозможно, если наше понятие о случайности обязано своим возникновением тому, что мы оказываемся бессильными объяснить. Ребенок также не может предвидеть этих оттенков. Возможно, следует сказать вместе с Гроосом, что любопытство есть игра внимания, и рассматривать все эти вопросы только как результат фантазирования? Но это не объясняет их содержания. Если детские вопросы нам кажутся странными, то потому, что a priori для ребенка между всем может существовать связь. Без понятия о случайном, которое является понятием производным, нет основания задумываться над тем, какой именно вопрос следует поставить. Больше того, если все связано со всем, то очень вероятно, что все имеет конечную цель и что эта цель антропоморфного происхождения. Следовательно, ни одного вопроса самого по себе нельзя считать нелепым.

Вопросы, относящиеся к человеческому телу, еще больше позволяют нам понять это отношение к цели в тех вопросах с «почему», которые отрицают случайное. Вот пример «почему» чисто целевого, встречаемого там, где мы бы ожидали причинное «почему». Дэль спрашивает по поводу негров: «Если я пробуду лишь один день там, сделаюсь ли я совершенно черным?» Этот вопрос, не будучи «почему», кажется явно причинным. Продолжение показывает, что это не так: «Нет. — Почему заставляют их существовать [быть] такими?» Хотя выражение «заставляют их», конечно, не нужно понимать в слишком узком смысле, тем не менее, очевидно, что оно свидетельствует о наличии скрытой цели («кто-то заставляет их быть такими с какой-то целью»). Вследствие этого есть много шансов на то, что и следующие вопросы являются вопросами точно такого же рода:

«Почему они [уши] маленькие у вас, а я маленький, а они — большие?» и «Почему папа больше вас, а он молод?»; «Почему у дам не растут бороды?»; «Почему у меня шишка [на запястье]?»; «Почему я не родился таким [немым]?»; «Гусеницы становятся бабочками. В таком случае я стану девочкой? — Нет. — Почему?»; «Почему она [мертвая гусеница] становится совсем маленькой? Когда я умру, разве я тоже стану совсем маленький?[46]»

Здесь снова большинство вопросов задано так, как будто ребенок не был способен ответить сам себе: «Это случайно». Следовательно, на этой стадии нет понятия о случайности: причинность предполагает наличие «делателя», Бога, родителей и т. д., и вопросы касаются намерений, которые у него были. Те из предыдущих вопросов, которые ближе всего к причинным, предполагают более или менее ясно наличие цели. Органическая жизнь представляется ребенку делом, хорошо урегулированным согласно желаниям и намерениям ее создателя.

В связи с этим становится понятной роль вопросов о смерти и о случаях. Если проблема смерти приводит ребенка этой стадии развития в недоумение, то это именно потому, что в такой концепции мира, которую имеет в это время ребенок, смерть — явление необъяснимое. Смерть для ребенка 6—7 лет есть явление, по преимуществу случайное и таинственное. Поэтому именно те из вопросов о растениях, животных и человеческом теле, которые касаются смерти, приведут ребенка к тому, что он оставит стадию чистого представления, что все имеет цель, и усвоит понятие о статистической или случайной причинности.

Конечно, это отличие причинного порядка от порядка, подчиненного цели, очень тонко, если рассматривать каждый отдельный случай, но мы думаем, что в общем наши соображения правильны.

Дэль имеет совершенно определенную тенденцию задавать вопросы обо всем без различия, потому что он склонен думать, что все имеет цель; идея о случайности ускользает от него; но именно вследствие того, что она от него ускользает, он и задает вопрос преимущественно о том, что случайно или необъяснимо. Ведь случайное является для него проблемой в большей степени, чем для нас. Он то старается уничтожить случай как таковой, пробуя доказать его наличием цели, то, когда это ему не удается, он допускает случай как таковой и пытается объяснить его при помощи причины. Отсюда ясно, что при наличии вопроса ребенка,