Каждый день моя комната, моя одежда и я сама подвергались тщательному обыску. Персонал клиники отлично знал, какие дьявольские ухищрения применяли наркоманы, чтобы припрятать яд, который прежде чем убить, приводит их к полному нравственному и физическому падению.
Наконец наступил последний день этого, третьего по счету, курса лечения. Я должна была его прожить уже без единого укола. Это был самый длинный и самый ужасный день в моей жизни.
С одиннадцати часов утра до пяти часов вечера я вопила, как сумасшедшая. Я кусала простыни. В слезах каталась по кровати, хрипела с пеной у рта.
Я сходила с ума. Сходила с ума от этой жуткой необходимости, от страданий всего моего существа, изнемогавшего без наркотиков. Чудовищная борьба происходила во мне!
Но я хотела вылечиться, вылечиться… И я кричала об этом, корчась в судорогах, бросаясь на пол, вонзая ногти в паркет. Не испытавшие этих мучений, не могут их понять. Они подумают, что я преувеличиваю.
Доктор Миго ласково спросил меня: «Хотите укол? Последний?»
Помню, что я, прижатая к постели четырьмя сиделками, державшими меня, чтобы я не выбросилась в окно, ответила: «Ненавижу наркотики! Я хочу вылечиться».
Где только я нашла силы для такого ответа? В мире сверхъестественного. Пусть все смеются надо мной, я утверждаю это.
Одно явление спасло меня в последнюю минуту от самой себя. Ведь вся моя жизнь отмечена чудесами. Это будет, конечно, до тех пор, пока небеса не устанут спасать меня от последней катастрофы.
Это было лицо, которое неожиданно появилось передо мной, когда я корчилась от боли, и спасло меня на этот раз — лицо моей матери…
Матери, бросившей меня в двухмесячном возрасте, которую я нашла через пятнадцать лет в жалкой комнате на площади Пигаль, хрипевшую на постели: «Мне нужна моя доза… моя доза…»
Моя бедная мать! Четыре раза я пыталась помочь ей избавиться от ее порока, и каждый раз она снова возвращалась к нему.
Моя мать, которая умерла в августе 1945 года в полном одиночестве, в своей захудалой комнате, впрыснув себе слишком большую дозу морфия.
Да, лишь воспоминание о моей матери, ее лицо, извлекло меня из той трясины, в которой я барахталась.
Вечером меня покинули последние силы. Закрыв глаза, я неподвижно лежала и с трудом могла дышать.
Мне казалось, что я умерла. Доктор Миго, наклонившись надо мной, сказал: «Спасибо, Эдит, вы первый человек, которого мне удалось спасти от этого отвратительного порока. За всю мою практику мне ни разу не удалось по-настоящему вылечить наркомана. Вы — моя первая победа».
Я вылечилась, но мои мучения не кончились. Еще четыре остановки на пути к Голгофе.
Врачи предупреждали меня: «Остерегайтесь. После дезинтоксикации потребность в наркотиках снова появляется в последние дни третьего, шестого, двенадцатого и восемнадцатого месяцев, следующих за излечением».
Я ждала этих дней с ужасом.
В течение восьми месяцев, одна в квартире, я жила в диком страхе: вдруг все начнется сначала.
Я не выходила из комнаты, погруженной в темноту, и никого не хотела видеть.
Но настал день, когда я раздвинула шторы и раскрыла двери. Солнце осветило мое жилище, и я снова вернулась к жизни.
О хорошем и плохом
Случилось так, что своему первому мужу я сама сделала предложение! Неплохо для моей сентиментальной жизни!
В своей жизни я не испытывала недостатка в мужчинах, в хороших и плохих, в красивых и безобразных. Беда только в том, что тех, кто стремился ко мне, я, в общем-то, не любила по-настоящему; те же, кем я увлекалась, не любили меня или были несвободны.
Итак, после каждого романа я оставалась еще более одинокой, с новой раной в сердце, придающей каждый раз новый оттенок моим грустным любовным песням.
Я переходила от одного мужчины к другому, страстно желая остановиться. Но, не достигая цели, все больше и больше разочаровывалась.
Когда я познакомилась с Жаком Пиллсом, у меня тянулся безысходный, банальный роман.
Начался он вскоре после автомобильной катастрофы под Тарасконом, когда меня перевезли в мой слишком красивый дом у Булонского леса. Я осталась одна в постели: рука в гипсе, сломанные ребра, уколы морфия и все растущая тоска по Сердану.
В это время, просиживая часами, меня ежедневно навещал один человек. Его присутствие доставляло мне удовольствие.
Тонкий, обворожительный, с печальным взглядом. Это был знаменитый велосипедист, я предпочитаю скрыть его имя, чтобы уберечь от пересудов его семью, его детей.
Однажды вечером он сказал: «Я люблю тебя. Я знаю, что это неразумно, потому что женат. Но я все время думаю о тебе».
Я тоже его любила. Мы, конечно, стали любовниками. Но эта новая любовь не принесла мне радости. Мой чемпион не мог прийти ни к какому решению.
Он боялся причинить боль своей жене, но не хотел жертвовать и мной. Поэтому он вернулся к ней, когда я уехала в турне, и сейчас же оставил ее, когда я возвратилась в Париж.
Но я любила его несмотря ни на что.
Каждое утро, расположившись в своей машине на берегу озера в Булонском лесу, я смотрела, как мой велосипедист тренируется. Он говорил: «Хорошо! Катится как клубок!» Я соглашалась. Он говорил о своих соревнованиях, о передней шестерне, просил подержать хронометр… Меня это не очень занимало, но мне хотелось ему нравиться. Я делала все, что он хотел.
Но в один прекрасный день полиция постучалась в мою дверь. Классический случай: чемпион перевез ко мне свои вещи, а его жена подала в суд. Меня обвинили в укрывательстве. Хотели даже арестовать…
Наш роман принял печальный оборот. Мы могли видеться только тайком, пробираться, спасаясь от преследования, с поднятыми воротниками по черной лестнице. Все это так же противно, как и смешно.
Никакая любовь не устоит против столь дешевых трюков. И наша постепенно истощилась. Как раз в это время мне позвонил Жак Пиллс.
Это было в мае 1952 года после его возвращения из Соединенных Штатов. Жак сказал: «Я написал для тебя песенку, послушай ее».
Его пианист, никому неизвестный в то время Жильбер Беко, уселся за рояль, и Пиллс спел: «Я втрескался в тебя…»
Песенка мне понравилась. В течение двух недель Пиллс приходил ко мне репетировать. Между делом мы разговаривали, рассказывая каждый о себе. И опять я влюбилась!
На этот раз я думала: «Вот оно! Я нашла любовь, которая мне нужна. С ней я могла бы прожить всю жизнь! Наконец-то муж!»
Но Жак был застенчив, я видела, что он сгорал от желания признаться в любви. И едва он открывал рот, я ждала: сейчас признается. Но нет, его адамово яблоко ходило вверх-вниз, он глотал слюну и молчал.
Так длилось две недели. Наконец, прощаясь как-то вечером, он сердито буркнул: «Я тебя люблю». Не колеблясь, я ответила: «Твою любовь надо проверить, Жак! Если я попрошу тебя жениться на мне, ты согласишься?»
Жак схватил меня в объятия, захохотал, как мальчишка, и сказал: «Когда хочешь! Где хочешь!» Я
