духовенства на патриотов, началом нового наступления врагов родины на сторонников национального искусства. И хотя тупого и угодливого Феррари поддерживали одни церковники и их прихвостни, Джузеппе Верди все же пришлось несладко. На карту была поставлена вся его будущность.
Антонио Барецци спешно вызвал его из Милана, где юноша обучался искусству контрапункта и фуги под руководством Винченцо Лавиньи, театрального концертмейстера. Это было в июле, через год после смерти маэстро Провези. Верди беспрекословно повиновался Антонио Барецци и тотчас вернулся в родной город. Но вернувшись, он ничем не проявил своего отношения к тому, что происходило вокруг него. Держался он по своему обыкновению скромно, но независимо, и на этот раз, пожалуй, даже несколько отчужденно: одинаково избегал и неумеренно восторгавшихся им друзей и ядовито злословивших недругов. О своих желаниях и надеждах никому не говорил и ни одного шага с целью повлиять на людей, от которых могло зависеть его назначение, не сделал. И только однажды — смута в городе длилась уже больше года, и некоторые приверженцы партии патриотов стали терять терпение — молодой композитор — ему тогда исполнилось двадцать лет — пожаловался Контарди. Сказал, что ему надоели гнусные сплетни и неуместная шумиха, поднятая вокруг его имени. И прибавил, что бесчестные происки духовенства вызывают в нем отвращение.
— Я, конечно, претендую на это место, — сказал он, — так как чувствую себя в силах удовлетворить требованиям, предъявляемым всякому, кто хочет называться маэстро. Кроме того, никаких других перспектив у меня сейчас нет, а заработок мне нужен. Но я могу занять пост, на который имею все права, только по конкурсу. И только самостоятельное в своих суждениях жюри, составленное в Парме из музыкантов просвещенных и беспристрастных, в состоянии решить, кто достоин стать преемником моего покойного учителя.
И больше он ничего не сказал Контарди.
А недовольство в городе росло. Патриоты игнорировали Феррари. Они ждали из Пармы приказа об открытии конкурса на замещение должности maestro di musica.
Но время шло, а приказа не было. Положение молодого Верди день ото дня становилось тягостней. Юноша изнывал от вынужденного бездействия. Пребывание его в родном городе потеряло всякий смысл. Ему не оставалось ничего другого, как возвратиться в Милан.
В начале декабря он уехал.
Но и с отъездом его в Милан ничего в Буссето не изменилось. Городок гудел, как потревоженное осиное гнездо. Приверженцы враждующих партий перестали внимать голосу рассудка. Они наносили друг другу оскорбления словом и действием: споры зачастую переходили в драки. Это было очень опасно. Из Пармы понаехали полицейские агенты. Патриоты понимали, что брожение среди населения подогревается теми, кто жаждет применения чрезвычайных мер. Лучшие люди города вели переговоры с церковным советом. Они делали это осторожно и в самом миролюбивом тоне. Но усилия их были напрасны. Духовенство отвергало все предложения о полюбовном разрешении конфликта. Каноник дон Габелли был нетерпим и непреклонен.
Антонио Барецци, как председатель Филармонического общества, был вынужден публично объяснить, почему музыкальная общественность города не желает принять в руководители ставленника епископа, рекомендованного полицейским управлением. Пришлось громко сказать, что приглашение Феррари может оказаться пагубным для музыкальной жизни города. Пришлось сказать, что Феррари не обладает талантом, что он недостаточно хорошо знает свое дело, что он неспособен высоко держать знамя национального искусства.
Синьор Антонио не побоялся выступить на собрании, где были представители властей — светской и духовной. Он говорил, как настоящий оратор.
— Нам чужды низменные интересы, — сказал он. — Нами не руководят злостные побуждения, нас не ослепляет чувство приверженности к той или иной партии. Мы не хотим ничего другого, как только сохранить в нашем городе музыкальную культуру и музыкальное образование. Это единственное желание тех, кому дорога слава родной страны.
Честные мужественные слова не достигли цели. Враги истолковали их по-своему. «Национальная гордость, — говорили они, — опасное чувство. Мечты о славе родной страны — это мечты о свободе».
В Парму, в главное управление полиции летели доносы за доносами. А из Пармы сыпались, как из рога изобилия, приказы и тайные инструкции.
Подестой города Буссето был в то время Джан-Бернардо Петторелли. Синьору Антонио он был приятелем. В запутанной истории назначения Верди на должность городского maestro di musica положение подесты оказалось очень трудным.
— Что делать, Антонио? Что делать? — спрашивал подеста Антонио Барецци.
Подеста пришел к Барецци ночью. Все в доме спали. Лил дождь. По улице бежали потоки воды. Можно было с уверенностью сказать, что в такую погоду никого по встретишь.
— Я между Сциллой и Харибдой, — сказал подеста. — Мне доподлинно известно, что из этого несчастного дела о приглашении маэстро хотят раздуть пожар. Всей этой истории придают политическую окраску. Есть инструкция следить за каждым словом и вылавливать «смутьянов». Угрожают репрессиями. Что делать?
— До репрессий допустить нельзя, — сказал синьор Антонио.
Подеста был в нерешительности. Он отвечал за спокойствие в городе и по положению своему должен был опасаться малейшего проявления «бунтарских» настроений. Вместе с тем он робел перед синьором Антонио и не знал, как высказать предложение, с которым пришел к нему.
— Ради спокойствия ни в чем не повинных горожан и во избежание репрессий, — сказал он наконец, — следовало бы, может быть, нашему дорогому Верди поискать себе работу в другом городе.
Но Антонио Барецци и мысли об этом не допускал.
— Нет, — сказал он, — надо бороться. Мы не требуем ничего противозаконного. Да и наши любители музыки ни за что не согласятся отпустить Верди.
— На каждого из жителей города заведено дело, куда заносятся все донесения шпионов, — сказал подеста.
— Несчастная страна, — сказал синьор Антонио.
— Шпионы везде, — сказал подеста. — Их не распознаешь.
— Следи, чтобы не было сборищ на улицах и собраний в домах, — сказал синьор Антонио.
И подеста завернулся в плащ, втянул голову в плечи и ушел в темноту. Лил дождь. Он низвергался на землю шумно, точно водопад с гор. Подеста был рад непогоде. С уверенностью можно было сказать, что на улице никого не встретишь. И это было хорошо. Потому, что подеста опасался встречи с кем бы то ни было.
Конечно, синьор Антонио Барецци преуспевающий коммерсант и уважаемое в городе лицо. И это известно всем. Но в тайных списках полицейского управления он отмечен как деятельный патриот, как противник всего иноземного, как поборник искусства национального. И вот это не известно никому. Но известно подесте. И еще: подеста знал, что высшее начальство относится к синьору Антонио с повышенным вниманием, и на его, подесты, дружбу с синьором Антонио поглядывает искоса. Бедный Джан-Бернардо! Он был патриотом и любителем музыки, но был и должностным лицом. А патриот, ставший должностным лицом в стране, где хозяйничают завоеватели, вынужден скрывать свою игру. Он не был героем. И даже можно, не впадая в преувеличение, сказать, что он был человеком трусливым и нерешительным. Но все же он был сыном своей несчастной родины и потому всячески стремился помогать делу патриотов.
Так было и в деле назначения Верди на пост maestro di musica города Буссето.
Два дня назад подесту вызвал к себе правительственный комиссар Оттавио Оттобони. Вызвал официальной бумагой за № 8314 с печатью канцелярии III отделения Министерства внутренних дел. Так что не явиться на такое «приглашение» было невозможно.
Комиссар принял подесту, сидя в кресле за письменным столом — огромным, громоздким и богато украшенным бронзой и инкрустациями. Над головой комиссара на стене, обитой зеленым штофом, в овальной золотой раме висел портрет правительницы Пармы, Пиаченцы и Гуасталлы, дочери австрийского императора Марии-Луизы.
Жест, которым Оттавио Оттобони пригласил подесту сесть, был театрально-величественным. И как
