жизни!
— Ничего себе, легкая жизнь! — рассмеялся я. — Я потерял из-за войны целых десять лет!
— А я двадцать пять лет из-за своего происхождения! — снова заорал он. — Из-за этого моего правильного социального происхождения! Талант! Вы говорите, мои работы ничего не стоят? А я все равно буду работать! Говорите, я бездарен? По теории вероятности даже свинья, роясь в шрифте, может однажды сложить сонет Шекспира. Что ж говорить о человеке, который научился читать и писать, хотя бы и с большим опозданием! Я буду рыть землю носом до самой смерти, понимаете? И у меня всегда будет хоть какая-то надежда, один шанс из миллиона, а вы лишены даже этого! Теперь-то вас вдруг раскусили! Что же вы будете делать?
— Может, умру? — вздохнул я.
— Не умрете, — убежденно возразил он. — Вы всегда отовсюду выкарабкаетесь и снова окажетесь где-нибудь на ровном месте. Но придет такая минута, когда вы заплачете и воскликнете: «Как я глупо пропрыгал свою жизнь!» Что до меня, то я предпочитаю сказать себе: «Я делал все, что мог, и мне не в чем себя упрекнуть, потому что все остальное — дезоксирибонуклеиновая кислота».
— Какая кислота?! — изумился я.
— А вы почитайте что-нибудь о генетике, — посоветовал он. — Но в одном-то я уверен: у моего сына будет талант! Ему не придемся галопом усваивать за двадцать лет то, на что надо сто лет! А мой внук будет гениальным. Обещаю вам это. Адью!
И он исчез так же внезапно, как появился. А меня охватило сомнение, действительно ли этот разговор был или я вообразил его под действием алкоголя и лекарства. Но разве этот день не был днем правды и суда? Картонные декорации начинали валиться одна за другой, как только я пробовал опереться о них, как о настоящие стены.
Думая об Обуховском или о его призраке, я добрел до освещенной и пустой автоматной будки. Подул мокрый ветер, и дрожь пробрала меня. Я быстро вошел в будку. Теперь надо было схватить за рога другого быка: я должен встретиться с Анджеем до того, как он прочтет извещение о моей смерти. Это желание было искренним. От всей души (в загробное существование которой я ведь не верил) мне захотелось, чтобы, читая траурное извещение, он не подумал: «Что ж, одним подлецом на свете меньше».
Так благодаря новой чувствительной кожице я вдруг начал заботиться о своей репутации после смерти, хотя при жизни далеко не всегда думал о ней. И снова меня охватил страх при мысли, что уже слишком поздно, что все будет рушиться при одном моем прикосновении.
Я нашел в телефонной книжке нужный номер. Судьба не препятствовала мне — в трубке сразу же прозвучал голос Анджея:
— Я слушаю.
— Говорит Кшиштоф. Я хотел бы увидеться с тобой. Дело не терпит отлагательства.
Он ответил не сразу. Видно, был захвачен врасплох. Я терпеливо ждал.
— Какой Кшиштоф? — наконец спросил он.
— Ты же прекрасно знаешь, какой! — А… это ты!
— Мне надо поговорить с тобой. Это не займет много времени.
— Поговорить со мной? Впрочем… может, это и лучше. Приходи.
Я выбежал из будки. Боль в животе, заглушенная до того водкой и порошками, снова ожила и принялась за свои мрачные шалости. Минут через десять мне удалось поймать такси, и я отправился на Беляны. Уже стемнело, опять заморосил дождь, в железные крыши домов стучал ветер. Все вокруг вызывало не столько жуткое, сколько мерзкое, воистину похоронное настроение. Не лучше ли умирать, когда светит солнце и пахнут цветы? Это было бы куда более красивым прощанием с земной жизнью, а участники похорон тоже отделались бы всего несколькими злотыми — летом ведь цветы дешевые! «Любимому начальнику от сотрудников», — написали бы под руководством Обуховского на ленте, опоясавшей гвоздики (красные). Вторая надпись, от семьи, была бы, может быть, на венке из роз (чайных): «Нашему дорогому мужу и отцу, Зося и Эва». Ладно уж. Не напишут же они «Ненужному уже — начальнику» или «Опостылевшему мужу и негодному отцу» (о чем мне следовало бы пожалеть, потому что таким образом воспоминание о моих незаурядных похоронах, а следовательно, и память обо мне остались бы жить еще некоторое время, хотя бы как анекдот). К сожалению, нельзя выбрать сезона для своей смерти, и мне придется примириться с тем, что я, быть может, уже никогда не увижу листьев на деревьях и раскрытых бутонов.
Мы доехали до квартала кооперативных домов, где жил Анджей. Это были трехэтажные блоки, стоявшие параллельно друг другу и упиравшиеся одним торцом в негустой лесок, а другим выходившие на асфальтированную улицу. Варшава расплывалась все шире, как чернильная клякса, и ничто уже в этой части Белян не напоминало заброшенного поля времен моей юности. Дверь Анджеевой квартиры была окрашена в зеленый цвет. Этот неожиданный оттенок гнилой травы заставил вздрогнуть мое тельце. Я заново открывал для себя активное воздействие красок, дуновений, запахов. Мои обнажившиеся рецепторы передавали теперь каждый импульс в стократном увеличении.
Через несколько секунд, показавшихся мне часами, дверь отворилась. Анджей, одетый в шелковый стеганый халат, с минуту присматривался ко мне, словно оценивая меня взглядом.
— Прошу, — наконец сказал он.
Я вошел. Комнатка была теплая и небольшая. Над письменным столом, заваленным раскрытыми книгами, горела чертежная лампа.
— Работаешь? — глупо спросил я.
— Развлекаюсь, — ответил он. — Садись.
Я сел на краешек тахты, потому что единственный стул стоял у стола и на него сел Анджей.
— Слушаю тебя, — сказал он.
Я набрал в легкие воздуха, и сразу же в животе у меня будто что-то застучало.
— Анджей, я хотел оправдаться перед тобой…
— В чем?
— Ты знаешь в чем. Этот твой арест тогда и потом встреча в трамвае…
— А в чем тут оправдываться?
— То есть как это?
— Не хочешь же ты сказать, что это далекое прошлое вдруг начало тебя тревожить?
— Вот именно. Оно не дает мне покоя.
— Зря. Во-первых, ты не мог меня предупредить, потому что улица была запружена жандармами. Во- вторых, ты не хотел разговаривать со мной в трамвае, потому что я был опасным человеком — только что вышел из тюрьмы. О чем тут говорить спустя столько лет?
— Ты не до конца откровенен! — воскликнул я. — И наверняка думаешь обо мне плохо!
— А что это тебя вдруг начало волновать?
— Я хочу спать спокойно.
— Ну, так скажи, зачем ты пришел?
— Именно за этим!
Анджей внимательно взглянул на меня.
— Давай не будем играть в прятки, ладно? Если ты считаешь нужным поговорить со мной — пожалуйста, давай поговорим!
— Да ведь я же говорю! Не хочу, чтобы ты считал меня последней свиньей! И хочу спокойно…
Нет, слова «умереть» я не дог произнести, это немедленно лишило бы весь разговор смысла: умирающему в отпущении грехов не отказывают.
Анджей взглянул на часы.
— Ты хочешь, чтобы я ушел! — воскликнул я.
— Наоборот, — серьезно ответил он. — Раз уж ты здесь, давай доведем дело до конца.
— Знаешь, я тогда мог тебя предупредить… если бы переждал в кустах, пока эти жандармы уйдут…
— Ну что ты заладил одно и то же, как заигранная пластинка… мог, мог. Вот именно, что не мог! Ты — не мог.
— Рожденный ползать, летать не может. Так что ли?!
