частей Замка, и прежде всего из того расстояния, которое отделяло его от пролома в стене позади статуи в Галерее Скульптур (никакого другого хода в известные ему части Замка он не нашел), Флэй твердо знал, что безо всякого риска быть обнаруженным он мог разжигать огонь в камине. Если бы даже кто-нибудь случайно увидел дым, поднимающийся из трубы в заброшенной части Замка, и заинтересовался этим обстоятельством, то такому гипотетическому наблюдателю было бы так же трудно определить, куда ведет дымоход от этой трубы, как и лягушке сыграть на скрипке.
И вот в своей комнатке, обнаруженной в неизведанных глубинах Замка, Флэй, сидя у камина холодными зимними вечерами, испытал тот комфорт, который не испытывал никогда раньше. Если бы не годы, проведенные в изгнании в лесу, он, возможно, не вынес бы одиночества, но одиночество стало для него уже естественным состоянием.
Тишина Безжизненных Залов была еще более плотной, чем безмолвие, опустившееся на скованные льдом и снегом поля вокруг Замка. Ее вполне можно было назвать в самом прямом смысле слова мертвой. Пустота и ничем не нарушаемая полная безжизненность помещений, лабиринт темных коридоров делали тишину чем-то реально ощутимым, даже видимым, у любого человека, попавшего сюда – за редким исключением тех, кто привык пребывать в одиночестве в замкнутых пространствах, – волосы встали бы дыбом от ужаса. Флэй, несмотря на свои многочисленные попытки определить степень протяженности этой давно заброшенной и забытой части Замка, не смог этого сделать. Единственное, что ему удалось – и то благодаря подсказке Тита – это найти ступени, ведущие к пролому в стене за статуей в Галерее Скульптуры. Но за исключением этого выхода в обитаемый мир и нескольких забытых или запертых наглухо дверей, сквозь которые можно было различить отдаленные голоса, никаких других рубежей, граничащих с миром живых, Флэй не обнаружил.
Но однажды произошло событие, которое надолго лишило его покоя. Флэй поздно ночью возвращался из Кухни, нырнув в пролом в стене за статуей в Галерее Скульптуры, он двинулся по знакомому коридору в сторону своей комнаты. Пройдя не менее мили и углубившись в свое безмолвное царство, он в какой-то момент решил не идти дальше по хорошо знакомому узкому коридору, а свернуть в один из тех, по которому он раньше не ходил и который, как он полагал, так или иначе приведет его в знакомые места. Продвигаясь вперед, он по своему обыкновению делал мелом грубые отметки на стене, которые в случае необходимости должны были помочь ему вернуться назад.
Флэй шел больше часа, сворачивая в разные стороны по изгибающимся коридорам, проходя десятки помещений, из которых вело сразу множество выходов, опускаясь по холодным узким спускам и поднимаясь по более широким подъемам, но так и не выбрался в знакомые места. Его бросило в пот от страшной мысли: если бы он не предпринял своей обычной предосторожности и не отмечал свой путь мелом на стене, он бы никогда отсюда не выбрался! Неожиданно он почувствовал приступ голода. Обратив внимание на то, что его свеча догорает, он вытащил из-за пояса одну из десятка свечей, которые всегда носил с собой, и зажег ее от фитилька догорающей. Сев на пол и осторожно поставив перед собой на каменную плиту только что зажженную свечу, он открыл свой нож с узким лезвием, вытащил из-за пазухи хлеб и отрезал себе кусок.
И справа, и слева от него темнота была густой как чернила. Флэй сидел в круге света, отбрасываемого пламенем свечи, его лицо, руки и лохмотья являли собой впечатляющую картину контрастов света и тени. На стене позади него тяжелым пятном громоздилась тень. Флэй вытянул ноги и собирался уже приступить к своей нехитрой трапезе, когда услышал взрыв смеха.
Если бы звуки этого смеха, приглушенные каменной преградой, не раздавались столь явственно позади него, где-то за стеной, к которой он прислонился спиной, ему бы пришлось признать, что этот смех безумия раздался у него в голове.
Однако Флэй был твердо уверен в том, что не сходит с ума, и в том, что смех этот не является порождением его мозга. Но в том, что в страшных звуках присутствовало безумие, он не сомневался. Этот дьявольский вой еще не затих, а Флэй уже вскочил на ноги, словно его вздернул кверху невидимый крюк, зацепленный за одежду. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Флэй одним прыжком перескочил к противоположной стене и, прижавшись к ней, словно загнанное в угол животное, вперил взгляд в холодные камни, о которые он только что опирался спиной, словно сама стена была заражена тем безумием, которое за ней пряталось, словно каждый камень был безумен и готов был выпрыгнуть из стены и наброситься на него.
Флэй слышал, как в тишине, показавшейся после безумного гогота еще более глубокой, с его лба на каменные плиты пола падают капли пота. Во рту у него так пересохло, что, казалось, язык и небо превратились в лоскуты сухой кожи. Сердце его грохотало как барабан. Но из темноты никто не появился. Свеча спокойным светом освещала пол и стену напротив него.
И тут страшный смех раздался снова. В этот раз Флэй различил в нем не один, а два голоса, словно горло существа, из которого он вырвался, было так устроено, что могло издавать такие страшные двойные звуки. Флэй был уверен и в том, что эта сдвоенность не была результатом эха, – звуки не накладывались друг на друга, а звучали одновременно, внушая еще больший ужас.
В этот раз пронзительный хохот не оборвался резко, как ранее, а стихал постепенно, превращаясь в тонкий скулеж Но даже в нем явственно слышалось два синхронных голоса; безумие словно двоилось, превращая оцепеневшего Флэя в камень.
После того как снова воцарилась тишина, Флэй еще некоторое время простоял без движения. Он был потрясен. Его одиночество было грубо нарушено. Его неспособность понять, кто мог глубокой ночью издавать такие звуки, была подобна оскорблению, брошенному его узкому, но гордому уму. А ужас, глубочайший ужас, порожденный криком существа, которого он не видел, но которое находилось где-то совсем близко, сковывал его члены и лишал способности двигаться.
Время шло, и ничто более не нарушало тишину, безумный смех не возобновлялся. Флэй поднял свечу, стоявшую на полу, и отправился, неоднократно оглядываясь, назад по тому же пути, который привел его к страшному месту. Флэй шел быстро, поглядывая на сделанные им ранее отметки мелом. Наконец он добрался до того места, с которого началось его так мрачно завершившееся путешествие. Там Флэй чувствовал себя уже почти дома и уверенным шагом направился по знакомым коридорам и залам к своей комнате.
Но успокоиться на этом Флэй, конечно, не мог. Тайна жуткого, безумного смеха притягивала его, он не переставал думать о ней, и на следующий день, вскоре после восхода солнца, о котором он узнавал благодаря свету, проникающему в вентиляционные трубы и дымоходы, он почувствовал, что то мрачное место влечет его к себе снова. И не потому, что ему хотелось еще раз испытать острые ощущения и снова услышать кошмарный смех, но потому, что он не мог позволить этой тайне остаться нераскрытой. Он просто должен был вывести ее на свет разума и выяснить, что же все-таки это было, и кто – человек или зверь – издавал такие звуки. Бывший первый слуга Горменгаста оставался полностью верным духу Замка, и ему было невыносимо думать, что в Замке присутствуют некие силы, которые противятся упорядоченной церемониальной жизни Замка и его обрядности, что тело Замка разъедает яд чего-то враждебного ему, скрытого и невыявленного. Флэй намеревался пройти дальше по тому коридору, в котором слышал страшный смех, в надежде, что ему удастся добраться до какого-нибудь поворота, а потом пойти назад по параллельному коридору и достичь того места но с другой стороны стены, где прозвучали безумные
