Фуксия впервые в жизни не только крепко обняла брата, но и поцеловала его. Она вдруг поняла, что любит своего младшего так, как не любила ни одной другой живой души; ее переполняла гордость за то, что именно к ней, к ней первой прибежал Тит, и она издала какой-то варварский, пронзительный, победный вопль. Затем, оставив Тита посреди комнаты, девушка бросилась к окну и плюнула в утреннее солнце.
– Вот что я о них обо всех думаю! – выкрикнула она. Тит тоже подбежал к окну и, стоя рядом с Фуксией, плюнул в пустоту.
А потом они захохотали и смеялись до изнеможения; они рухнули на пол и дрыгали руками и ногами в каком-то диком экстазе; наконец, полностью истратив все силы, затихли. Лежа на полу и взявшись за руки, они всхлипывали от переполнявших их чувств, от той любви, которую они так неожиданно обрели друг к другу.
Им так были нужны человеческая теплота и любовь. Их глодало непонятное беспокойство, желание убежать от чего-то. Раньше они не могли четко определить эти чувства, и вот теперь их осенило. Они были потрясены, но выход своим эмоциям смогли найти лишь в таких проявлениях, как смех и дрыганье ногами. Так внезапно они обрели веру друг в друга и посмели одновременно раскрыть друг другу сердца. На них снизошло понимание – иррациональное, найденное случайно, удивительно волнующее. Она, Фуксия, эта исключительная девушка, смехотворно незрелая для своих неполных двадцати лет и все же обещающая дать богатые всходы, и он, Тит, мальчик на пороге страшных открытий, связаны между собой больше, чем кровными узами. Больше, чем одиночеством, проистекающим из их положения детей правителя Замка, больше, больше, чем отсутствием материнской ласки и любви, да, больше, чем всем этим – они оказались связанными, заплетенными как в кокон чувством сострадания, человеческого вчувствования друг в друга; их чувства были глубоки, как история их предков, неоформлены на сознательном уровне, запутаны, как и темное прошлое тех, кто дал им жизнь.
Для Фуксии было очень важно, что не просто брат, а мальчик весь в слезах прибежал именно к ней, к ней из всех, живущих в Горменгасте, что она была тем человеком, которому он доверял больше всех – о, это искупало все! Будь что будет, но она станет за него горой, она будет до последнего защищать его! Она готова лгать, если это сможет помочь ему! Она готова рассказывать невероятные небылицы! Ради него она готова красть! Ради него она готова даже убивать! Фуксия привстала с пола и, стоя на коленях и подняв вверх свои сильные, округлые руки, издала громкий, нечленораздельный вопль – это был вызов всем. И в этот момент дверь открылась, и на пороге появилась госпожа Шлакк. Ее рука, едва отпустившая дверную ручку, находившуюся чуть выше ее головы, дрожала. Пораженная, она вперила взгляд в Фуксию, которая только что вопила так страшно.
За ней стоял, удивленно подняв брови, мужчина с нижней челюстью, напоминавшей фонарь. Он был в серой ливрее, подпоясанной особыми водорослями (такие пояса носили по традиции, установленной сотни лет назад, те, кто занимал его нынешнюю должность), их длинный сухой пучок свисал вдоль правой ноги, потрескивая при каждом движении.
Тит первый увидел их и вскочил на ноги. Но тут заговорила госпожа Шлакк.
– Посмотрите на свои руки! – воскликнула она, будто задыхаясь. – Посмотрите на свои ноги, на лицо! О, мое больное сердце. Ты только посмотри на всю эту грязь! А эти царапины! А эти синяки! Ай-яй-яй, ваша светлость, как нехорошо, как нехорошо! А эти лохмотья! Ох, как бы я отшлепала вас, ваша светлость! Как бы я тебя отшлепала! Сколько мне пришлось стирать твоей одежды, штопать, гладить, сколько повязок я накладывала! О, можешь не сомневаться, как бы я тебя отшлепала! И так сильно, что тебе было бы очень больно! О, как вы жестоки и грязны, ваша светлость! Как ты мог? Как вы могли так поступить, ваша светлость? Мое бедное сердце, оно чуть не остановилось… а если бы и остановилось, тебе было бы на это наплевать, да, вот…
Ее жалобная тирада была прервана человеком с фонарной челюстью.
– Я должен отвести вас к Баркентину, ваша светлость, – сказал он без всяких преамбул, обращаясь к Титу, – Помойтесь, ваша светлость, но постарайтесь управиться с этим побыстрее.
– А что Баркентин хочет от Тита? – тихо спросила Фуксия.
– Мне об этом ничего не известно, госпожа, – сказал фонарная челюсть. – Но ради вашего же брата проследите за тем, чтобы он был вымыт и переодет. И придумайте хороший предлог, который объяснил бы его отсутствие. А может быть, он и сам все сможет хорошо объяснить. Ну, а обо всем остальном я ничего не знаю. Ни-че-го.
Сухо затрещал пучок водорослей – мужчина повернулся и пошел прочь Он явно не сказал всего, что ему хотелось. Он шел, воздев очи к потолку.
Неделя, проведенная Титом в Башне Лишайника тянулась, как ему показалось, невыносимо долго, даже несмотря на то, что Фуксия тайно приходила навещать его. Ей случайно удалось найти в стене совершенно заросшей лишайником узкое незаметное отверстие и через него она передавала сладости и фрукты, которые ей удавалось раздобыть. Это разнообразило скучную, хотя по количеству пищи достаточную диету, которую надзиратель – к счастью глухой старик – предлагал своему птенчику – узнику. Через так удачно обнаруженное отверстие Фуксия могла не только передавать еду, но и переговариваться шепотом с братом.
А во время той встречи, которая состоялась между Титом и Баркентином сразу после возвращения мальчика, Баркентин долго вычитывал Титу, подчеркивал всю ту меру ответственности, которая скоро падет на его, Тита, плечи. Но Тит настаивал на том, что, выехав из Замка, он просто заблудился в лесу и целые сутки искал дорогу назад. И поэтому единственным проступком, который ему можно было поставить в вину, был выезд за пределы Замка без надлежащего уведомления тех, кому следовало об этом знать. С высоких полок были совлечены тяжелые тома, с них была сдута пыль, тома раскрыты. И после долгих поисков соответствующие статьи были обнаружены за такое нарушение правил полагалось заключение в Башне Лишайника на семь дней.
В течение этой недели заточения сморщенное, гадкое лицо Баркентина, этого «Хранителя Документов», являлось мальчику во сне. Не менее четырех раз Титу снился этот калека со слезящимися глазами и жестоким ртом, – во сне Баркентин гонялся за Титом, стуча своим костылем как молотком по каменным плитам. Баркентин, мчась по бесконечным коридорам, так быстро скакал на своей одной ноге и костыле, что его ярко-красные одежды, положенные Хранителю Ритуала, развевались за ним, как трепещущий на ветру флаг.
А когда Тит просыпался, он вспоминал Щуквола, который во время внушения, которое Баркентин делал Титу, стоял за креслом Хранителя Ритуала, именно он, Щуквол, карабкался по библиотечной лестнице под потолок, чтобы достать нужные тома свода законов уложений распоряжений и прочая и прочая; вспоминал Тит и о том, как этот Щуквол, этот бледный человек (собственно, Тит не помнил, как зовут Щуквола, и для него он был просто «бледным человеком») подмигивал ему, Титу.
Когда Тит смотрел на этого «бледного человека», по совершенно непонятной причине его охватило
