Миссис Маршалл приводила меню торжественного ужина на 400–500 персон, включавшего три горячих блюда, консоме, бараньи котлеты, перепелов и не менее тридцати холодных блюд, в том числе еще перепела и десерт под названием «Сиамские близнецы» — двойное заварное пирожное с зеленой глазурью и кремом, который подкрашивался кармином и ароматизировался ромом. В книге также было меню для dejeuner maigre, что, вероятно, означает легкий завтрак, но я перевела это название как «скудный обед»; за названием следовало то, что миссис Маршалл и моя двоюродная бабка, вне всякого сомнения, считали нормальным обедом — шесть блюд, не считая ванильного суфле с ананасом, торта «Меттерних» и фондю с пармезаном.
Вера обиделась. Она воспринимала чтение труда миссис Маршалл как отражение ее собственных стараний на ниве кулинарии, что соответствовало действительности, хотя я с жаром заявляла, что ее вины тут не было. Разумеется, в таких обстоятельствах штудирование поваренной книги выглядело странно, я это понимала, а Вера не любила людей, и особенно родственников, которые совершали странные поступки. От вас ждали соответствия норме, однако в пределах установленных границ следовало достигать совершенства или, по меньшей мере, превосходить стандарт. Вера была снобом и заявляла, что понятия не имела о том, что «предки» моей матери состояли в услужении.
— Надеюсь, ты не будешь рассказывать, откуда она взялась, — сказала Вера, когда я впервые объяснила ей происхождение книги. — Я имею в виду, в присутствии людей, которые к нам приходят. Например, Морреллов.
Я уже знала почему. Кузен Ричарда Моррелла был ректором Баллиола. А на его генеалогическом древе присутствовала дочь графа, связанная с ним запутанными узами родства — через двоюродных братьев и сестер, несколько поколений и многочисленные браки.
— Что я должна ответить, если они спросят?
— Разве нельзя сказать, что не знаешь? Можешь ответить, что нашла дома на книжной полке.
— То есть она должна солгать? — спросил Фрэнсис.
— Конечно, нет. Ты всегда искажаешь мои слова. В любом случае это правда. Книга стояла на полке у нее дома, прежде чем Фейт привезла ее сюда.
— Эти старые законники были очень хорошими психологами, — заметил Фрэнсис. — Они имели в виду таких людей, как ты, когда формулировали клятву. Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Они все знали о недомолвках и передергиваниях.
Интересно, вспоминала ли Вера этот разговор, когда стояла в Центральном уголовном суде и произносила клятву? Вероятно, нет — ей и без того было о чем подумать. Я ни разу не солгала насчет поваренной книги. Если кто-то из посторонних заставал меня за чтением, я поспешно уносила книгу к себе в комнату. Теперь, когда Иден уехала — мы все догадались, что в Портсмут, хотя официально не должны были знать, — комната принадлежала только мне.
Я провела в Синдоне долгие летние каникулы; на Пасху родители, привыкнув к воздушным налетам, забрали меня домой, и я осталась в Лондоне, вернувшись в прежнюю школу, к прежним друзьям. Я больше никогда не «жила» в «Лорел Коттедж», а только приезжала на каникулы, с нетерпением ожидая встречи с Энн. Вера в письмах тоже просила меня приехать. Я была удивлена и безмерно благодарна. Интересно, почему мы все равно жаждем любви тех, кто никогда не был с нами добр или мил, и каждая крошка внимания, которой они позволяют упасть, воспринимается нами как щедрость? Я не любила Веру, не восхищалась ею, была уверена, что она, в свою очередь, никогда не любила меня, но тем не менее бурно радовалась ее приглашению. Значит, скоро она разрешит мне ложиться в десять и откроет правду, скрывавшуюся за многочисленными недомолвками!
— Иден уехала, — сказала моя мать, — и Вере нужна маленькая девочка, чтобы превратить ее в настоящую женщину Лонгли. Не столько
В те дни у нас всех появилась привычка цитировать самые избитые выражения Гитлера. Но только мать, будучи швейцаркой и зная немецкий — что в военные годы она скрывала от посторонних, — могла шутить по их поводу. Мать смеялась, а у отца был озадаченный вид. Я посмотрела значение этих слов в немецком словаре и обнаружила, что они означают «покупки, сплетни и иголка для вышивания».
Зачем я была нужна Вере? Конечно, меня ждали связанные крючком квадраты, неровные и уже не очень чистые. И комната Иден, как всегда невинная, с висевшим на стене изображением Питера Пэна в Кенсингтонском саду — он стоял на каком-то странном муравейнике и все так же разговаривал с дикими животными. Белые кружевные салфетки по-прежнему лежали на туалетном столике, но щетка для волос исчезла — вместе с очищающей жидкостью, тональным и питательным кремом. Кровать Иден не была застелена, даже для видимости, что весьма необычно для «Лорел Коттедж», но на матрасе лежала стопка из покрывала, одеяла и подушек в простых белых наволочках — вероятно, специально на тот случай, если у меня вдруг возникнет мысль лечь сюда, а не на свою кровать. В первый вечер, пока Фрэнсис отсутствовал, проделывая свой обычный трюк, а Вера, неспособная учиться на собственном опыте, бегала по саду и звала его, я поддалась искушению и обследовала все ящики туалетного столика Иден. Конечно, это неприлично, это подглядывание и злоупотребление гостеприимством — я была достаточно взрослой и все понимала. Но дело в том, что мне до смерти надоело вязание крючком, спать в восемь часов еще не хотелось, а на улице было совсем светло.
Ящики оказались доверху наполненными косметикой. Эти предметы свидетельствовали не только об огромных деньгах, но также о времени, проведенном Иден в очередях, и об усилиях, потраченных на уговоры, лесть и подкуп владельцев магазинов, чтобы они придержали для нее товар «под прилавком». Тут было очень мало средств, которыми пользуются современные девушки. Ничего для волос и глаз, почти ничего для тела. Запах из открытых ящиков, которые я жадно рассматривала и нюхала, представлял собой смесь ароматов талька, розовой воды, лимона и ацетона. Там лежали десятки тюбиков губной помады — в буквальном смысле десятки, потому что я однажды вечером их пересчитала, насчитав сто двадцать одну штуку. Все мыслимые оттенки красного цвета и одна оранжевая помада, которая становилась красной, когда ее наносишь на губы. Я знала это, потому что попробовала. В течение следующих недель я перепробовала все — тональные и питательные кремы, вещество с потрясающим запахом и загадочным названием «мерколизированный воск»,[36] крем «Симон», румяна «Вечер в Париже». Представления сороковых годов о роли женщины и о том, чем должна быть наполнена ее жизнь, отражались в количестве средств для рук и ногтей. Сегодня набор девичьей косметики состоит в основном из шампуней и кондиционеров, лосьонов для тела и дезодорантов. Отважно опередив свое время, Иден приобрела один дезодорант, красную жидкость в маленькой бутылочке, после нанесения которой следовало держать руки поднятыми в течение десяти минут, до полного высыхания средства.
Тогда я не поняла — вероятно, взрослые тоже не догадались бы — того, что сегодняшнему наблюдателю, знакомому с психологией, ясно с первого взгляда: Иден была неимоверно тщеславна и весьма неуверенна в себе. А я лишь подумала — если она все это оставила, то что взяла с собой? Вне всякого сомнения, еще больше.
Иден уехала, но перед отъездом привела домой бойфренда. Конечно, Вера не использовала это слово (тогда оно еще не служило общим термином для обозначения любовника, в том числе гражданского мужа, с которым вместе прожито шестьдесят лет) и даже не намекала на возможность сексуального аспекта в интересе Чеда Хемнера к Иден или ее к нему. По всей видимости, Вера называла его «другом», если вообще упоминала о нем или представляла его. Впрочем, это был не ее стиль. Послушно вернувшись от Кембасов в половине восьмого, я обнаружила дома незнакомого мужчину, который сидел в гостиной вместе с Верой и — чудо из чудес, в этот час! — Фрэнсисом. Они пили херес — такого в «Лорел Коттедж» еще не видели и больше никогда не увидят.
Я была потрясена. Остановилась в дверях в состоянии, которое некоторые романисты тридцатых годов описывали как «испуганная лань». Об этом мне стало известно со слов Фрэнсиса.
— Испуганная лань, — сказал он.
Он пил херес вместе с остальными, и его щеки порозовели. Я тоже залилась румянцем — чувствовала,