Фей, — блестело от питательного крема, не оставленного в безвестности «Лорел Коттедж». На Иден была хлопковая ночная рубашка, голубая в цветочек, а на голове тюрбан из голубого шифонового шарфа. Отчитывала меня она довольно странно.
— Я была очень разочарована, Фейт, узнав, что ты рассказываешь отцу небылицы.
В тот момент я действительно не понимала, о чем речь, и честно призналась ей в этом.
— Не притворяйся. Думаю, ты немного посплетничала, а теперь хочешь увильнуть от ответственности. Что заставило тебя думать, что Чед Хемнер мой жених?
— Я этого не говорила.
— Почему именно Чед? Бедняжка, я думала, что смогу чуть лучше устроить свою жизнь. Не сомневаюсь, Вера не могла тебе сказать, что мы с ним помолвлены. У меня ведь нет обручального кольца, правда? Так вот. Чед просто друг, друг семьи, а не лично мой. Ты поняла?
— Извини, — пробормотала я. — Чед сказал мне, что он
— А-а. Фейт, дорогая, однажды ты поймешь: слова мужчины в подобных обстоятельствах и истинное положение дел — две очень разные вещи. Думаю, Чед хотел бы со мной обручиться. Тебе так не кажется?
Я с готовностью согласилась. Подумала, что никто — от Гэри Купера до лорда Луиса Маунтбеттена и генерала Монтгомери — не отказался бы с ней обручиться. Иден снова стала уверенной в себе и любезной.
— Честно говоря, я всегда знала, что в этом отношении у меня будут неприятности с Чедом. Как ты знаешь, мы познакомились у Треджера, — Джордж Треджер был адвокатом, у которого работала Иден, — на вечеринке с коктейлем, и он с самого начала бросал на меня влюбленные взгляды с другого конца зала. Чед
Она еще долго рассуждала в том же духе, пока не вошла моя мать с чаем — вернее, не вошла, а протиснулась в щель между мешками с песком. Меня с самого начала поразило несовпадение рассказов Веры и Иден о знакомстве с Чедом. Вера утверждала, что это произошло в суде, а по словам Иден, они встретились на вечеринке. Вероятно, это было неважно. Расстроившись из-за упреков Иден, я теперь радовалась, что вновь вернула ее расположение.
Следующим утром Иден уехала, но не в Грейт-Синдон — возвращение домой откладывалось до позднего вечера. Сначала она пообедала в Вест-Энде с каким-то американским офицером. За завтраком Иден рассказывала об этом так, словно собиралась на важную деловую встречу, в целях поддержания контактов между представителями британских и американских вооруженных сил, и мой отец, забыв, что она всего лишь радиотелеграфист, похоже, поверил ей. Однако, к моему удивлению, Иден, сохраняя серьезное выражение лица, толкнула меня ногой под столом, когда второй раз называла имя американца.
После ухода Иден мама поднялась в ее комнату, чтобы убрать постельное белье. Зная свою мать и ее привычки, я могу предположить: она размышляла, отправить ли белье в стирку или на нем еще могут спать они с отцом. Увиденное в спальне ее рассердило. В комнате было убрано. Многие считают, что женщина, не поддерживающая в доме идеальную чистоту, просто не замечает грязь, но это не всегда справедливо. Бывает, что ей просто лень. Вполне достаточно относительной чистоты. Пятна пыли не обязательно тут же стираются, даже если они видны невооруженным глазом. Вокруг ножек кровати, на которой спала Иден, в местах соприкосновения с полом, оставались маленькие комочки пыли; их убирали, вероятно, мокрой тряпкой. Пергаментный абажур на лампе, свисавшей с потолка в центре комнаты, — мать сказала, что уже несколько недель собиралась протереть его, — был тщательно вымыт водой с мылом. В ванне дела обстояли еще хуже. В отличие от большинства гостей, которые оставляли на ванне ободок грязи, Иден не только смыла ободок и насухо вытерла после себя ванну и раковину, но и сняла копившуюся годами серую паутину с наполовину скрытого переплетения труб за ванной и унитазом и аккуратно сложила горкой на одном из газетных квадратиков, которые отец использовал для бритья.
Именно это, а не какой-то поступок Веры — теперь я точно вспомнила, — разозлило мою мать, заставив рассказать о Кэтлин Марч. Разумеется, Иден не имела к той истории никакого отношения, она тогда еще не родилась, но мне кажется, мать хотела уязвить всех женщин семьи Лонгли, продемонстрировать их несовершенство и, если можно так выразиться, представить их «колоссом на глиняных ногах».
— Никто не утверждает, что она что-то сделала с ребенком, — говорила мать. — Просто оставила его без присмотра. Ей нельзя было доверять ребенка — из-за равнодушия. Они все такие: сплошной эгоизм и желание произвести впечатление. Все поверхностное, напоказ. Полагаю, она сидела у речки или чего-то там еще, а мимо проходила подруга, которая стала говорить ей комплименты, восхищаться, льстить, и Вера забыла о ребенке, которого ей доверили. Так увлеклась собой, что не видела безумца, который проходил мимо и украл малютку.
Я училась быть тактичной. Начинала понимать, что «подливание масла в огонь» принесет больше неприятностей, чем удовлетворения. Поэтому я не стала передавать матери, что Вера говорила Хелен по поводу маленьких детей. Но мать — то ли это было шестое чувство, то ли нечто вроде телепатии, часто устанавливавшейся между нами, — заявила, что не удивится, если после окончания войны у Веры появятся еще дети.
— А она будет не слишком старой?
Мать возмутилась:
— Она моложе меня!
Постельное белье было снято и отправлено в стирку на том основании, что «часть той дряни, которой она мажет лицо», могла попасть на наволочку. Утренней почтой мать с отцом получили вежливую записку с благодарностью — должно быть, Иден написала ее в поезде. В следующий раз мы встретились в саду Хелен, где Иден рассказала мне, как Вера спасла ей жизнь.
Вчера Хелен приходила ко мне на чай. Чашка чая с пирожным, потом десятиминутная пауза, потом напитки. Хелен любит именно так. Она называет это «остаться на коктейль» и пьет херес или просит меня приготовить ей две порции мартини, перемешанного, а не взболтанного в шейкере, с зелеными оливками вместо лимона, и всегда повторяет милую шутку, что достаточно показать налитому в стакан джину бутылку вермута.[41] После окончания школы, до отъезда в Болонью, Джейми работал барменом на Хаф-Мун-стрит — в тех обстоятельствах об Оксфорде не стоило и думать, — и в первый же день в бар пришел американец и заказал сухой мартини. Джейми понятия не имел, как приготовить коктейль, но знал, что «Мартини» — это вермут, и сделал все, что мог. Немного погодя американец вернул ему напиток и спросил, есть ли там джин.
— Конечно, нет, — возмущенно ответил Джейми.
Американец рассмеялся, научил его готовить сухой мартини и оставил десять шиллингов — огромные чаевые по меркам 1962 года.
После смерти генерала Хелен отдала Уолбрукс сыну, который к тому времени женился во второй раз, и у которого была маленькая дочь. Это красивый дом с великолепным участком, и я иногда развлекаюсь мыслями о том, что он едва не стал моим. Но я не жалею об этом. Хелен поселилась в Лондоне, в квартире в Байна-Гарденс, рядом с Олд-Бромптон-роуд. Думаю, она ожидала увидеть Лондон точно таким же, как в 1918 году, когда провела там один сезон под опекой кузины старой миссис Ричардсон. Лондон, конечно, изменился, но не Хелен: она одевалась по моде тех времен, всюду ездила на такси, обставила квартиру в смеси стиля модерн с англо-индийским, с массивной белой мебелью, медными украшениями из Варанасси и штрихами от Сайри Моэм.[42] Каждый день в пять часов Хелен пила чай, а в шесть делала себе коктейль; по вечерам она звонила детям — через день, раз сыну, раз дочери. Они часто приезжали в Байна-Гарденс навестить ее и привозили с собой внуков. Хелен водила их в ресторанчик «Клариж Брасери» на ленч — «шведский стол» со скидкой. И еще у нее была я, жившая поблизости, на Викаридж-роуд.
Хелен приходится мне теткой — правда, лишь наполовину. Однако это неполное родство, о котором Вера с готовностью забывала, называя Хелен сестрой, почему-то всегда мешало мне считать Хелен теткой. Я не называла ее «тетей» (на чем она сама настояла), а когда знакомила с людьми, сообщала только ее
