Вот что сообщила мне миссис Кембас:
— Этот молодой корреспондент все время крутится возле «Лорел Коттедж». Люди не могут этого не замечать. Разумеется, тебе вряд ли уместно делать замечание тете, но твой отец мог бы намекнуть.
Я никому ничего не сказала. Для меня это было в высшей степени неприятно, и когда я думала о словах миссис Кембас, мурашки бежали у меня по коже. Такое же ощущение возникло при взгляде на Чеда, сидевшего в непринужденной позе, как у себя дома; похоже, он считал само собой разумеющимся, что его оставят на ленч — холодный фазан и тушенка, поступавшая по ленд-лизу, — и знал, где лежат ножи, помогал накрывать на стол, наливал нам в бокалы домашнее вино, которое Вера делала из бузины. Взгляд Веры почти не отрывался от него, она следила за каждым его движением, будто завороженная. Чед проводил нас до остановки, и я думала, что он уедет вместе с нами, однако, когда на горизонте показался автобус, Чед пожал нам обоим руки и произнес:
— Возвращаюсь к тихим семейным радостям.
Отец выглядел несколько озадаченным. Я знала, что Чед имеет в виду: он останется с Верой, будет держать для нее моток шерсти, читать вслух «Санди экспресс», пока она превращает остатки старых платьев в блузу для беременных, разжигать огонь в камине и сплетничать за закрытыми дверьми. А потом приедет Фрэнсис и испортит им вечер. Или эти двое найдут себе совсем другое занятие?
У моих родителей телефон стоял с 1937 года, однако они так и не привыкли к нему. Это был священный инструмент, к микрофону которого подносились губы, так что пар от дыхания конденсировался на бакелите, а каждый слог выговаривался отчетливо и громко, гораздо громче, чем при обычном разговоре. Телефон предназначался для местных звонков и экстренных вызовов, и с ним нельзя было обращаться небрежно или легкомысленно, а междугородные звонки, даже на такое небольшое расстояние, как шестьдесят пять миль, отделявшие нас от Грейт-Синдон, считались немыслимыми. Отец с Верой общались посредством писем — как обычно. Иден практически не писала, за исключением поздравлений на Рождество и ко дню рождения, но именно от нее — что выглядит довольно странно — мы узнали о рождении ребенка Веры; сама же она молчала.
Поначалу Вера хотела рожать дома, что для тех времен было не таким уж редким явлением. Первые роды в домашних условиях не одобрялись, но не вызывали резкого неприятия и тем более не запрещались, как в наши дни. Кроме того, у Веры это был не первый ребенок. Однако потом она передумала и отправилась в частную лечебницу в Колчестере. Все это нам рассказала Иден, изредка звонившая из Северной Ирландии, — поступок, вызывавший у отца благоговение и не в последнюю очередь потому, что она звонила за государственный счет. Письма Веры, ни одно из которых не сохранилось, приходили нечасто — причина заключалась в трудностях передвижения пешком в плохую погоду, зимних болезнях соседей и ее, предположительно, хорошем самочувствии. Иногда в них упоминался дядя Джеральд, но без уточнения, где он находится — или, по ее мнению, находится, — и лишь как объект для предположений, вроде «интересно, что подумает Джерри», или «Джерри не поверит». Постепенно скрытность, к которой была склонна Вера и которая в значительной мере определяла ее характер, взяла верх. Письма прекратились, и все новости мы узнавали от Иден.
Отец забеспокоился. Когда закончился апрель и начался май, он стал повторять по вечерам:
— Думаю, мне нужно позвонить в Синдон. — Так сегодня человек, простой и наивный, сказал бы, что ему нужно позвонить в Австралию.
Моя мать, разумеется, никогда не поддерживала его стремление баловать сестер. Она напоминала о стоимости телефонного разговора или говорила что-то несправедливое, но неоспоримое, например:
— Делай как знаешь, все равно благодарности не дождешься.
Мы знали, что Иден собиралась в отпуск, и отец успокоился, услышав в трубке ее голос, когда наконец решил позвонить, к чему долго готовился и обеспечил в доме полную тишину — выключил радио и закрыл окна, — прежде чем попросил телефонистку соединить его с номером «Лорел Коттедж». С Верой все в порядке, в полном порядке, но ребенок еще не родился. Да, сроки уже прошли, но дети часто появляются на свет позже, чем их ждут, правда?
— А как поживает твой молодой человек?
Должно быть, Иден раздраженно ответила: «Я не знаю, кого ты имеешь в виду, Джон», — поскольку отец рассмеялся и сказал, что не сомневается, что совсем скоро услышит свадебные колокольчики. Потом стал серьезным, вспомнив о тяжелых временах. Естественно, они ждут, когда окончится война, да?
Закончил он довольно трогательно. Иден будет держать их в курсе, правда? Отправит телеграмму, когда родится ребенок?
Брак моих родителей не назовешь счастливым. Они поженились в юном возрасте и происходили из разных слоев общества. Современные молодые люди, мои собственные дети, торжествующе заявляют:
— Но ведь брак не распался, правда? Они остались вместе. Разве это не доказательство?
Нет, не доказательство. В те времена люди не расставались — средний класс, не очень богатые. Просто не имели такой возможности. Они не изменяли супругам, не опускались до жестокости, не бросали друг друга. У них был дом, ребенок, они привыкали. А если оказывались совсем разными — не были едины душой и телом, счастливы вместе и несчастны в разлуке, — разве это основание расторгнуть брак, ценой скандала, удивления окружающих, обмана и больших расходов? Сомневаюсь, что родители даже задумывались об этом. Отец все так же раздражал мать своим глупым, наивным обожанием сестер, старомодной, рыцарской, пустой и бессмысленной идеализацией женщин, а мать в своей придирчивой ревности никогда не упускала возможности унизить его семью и высмеять родственников, в конечном итоге переходя к обвинениям в адрес всей английской буржуазии.
Я слышала, как она говорила отцу:
— Джеральд участвовал в высадке на Сицилии. Девятого июля прошлого года. Девятого июля. Отрицать бессмысленно — это история.
Он вышел из комнаты с бледным, напряженным лицом. Я тоже занялась подсчетами. Кто бы устоял перед искушением? Должно быть, подумала я, это самая длинная из известных беременностей.
10 мая пришла телеграмма от Иден. У ВЕРЫ СЫН. ОБА ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ ХОРОШО. С ЛЮБОВЬЮ. ИДЕН.
9
Бытует мнение, что запоминать мы начинаем только после того, как научились говорить. Люди мыслят словами, и поэтому память тоже оперирует словами — следовательно, мы не помним ничего из первых двух или трех лет жизни, когда еще полностью не овладели речью. С другой стороны, существует гипотеза, что память формируется еще в утробе матери. Джейми говорил мне, что не помнит ничего, что происходило с ним до шестилетнего возраста (за исключением фантазий), и причина, по его мнению, заключается в том, что он был очень несчастен. Психика, защищая саму себя от страданий, блокирует воспоминания. Я же очень хорошо помню его детские годы, по крайней мере отдельные эпизоды. Что еще нужно маленькому ребенку, младенцу, кроме неустанной и преданной материнской любви, которой Вера окружила Джейми?
Может быть, знание о том, что случилось и как его использовали, словно пешку в игре, заставляет Джейми считать раннее детство несчастным? Думаю, именно это и произошло, потому что я не могла ничего перепутать — настолько глубокое впечатление произвела на меня перемена, произошедшая с Верой тем летом. На мою память не повлияла травма, а предвзятость или страх не исказили увиденное или услышанное. Разумеется, сама я тогда не испытывала сильных чувств — если не считать размышлений о материнстве и попыток представить, какой матерью буду я сама, когда придет время.
Джейми крестили в августе. Я собиралась к Вере на две недели, а отец должен был присоединиться ко мне на один день и одну ночь, чтобы присутствовать на крестинах. Хорошо, что мы приехали, поскольку больше никого из родственников не было — ни Иден, ни Фрэнсиса, ни Хелен. У меня в голове уже сформировалось представление о том, как Вера будет вести себя с ребенком. Все будет подчинено строгим
