– Раздражала бы, если б я жил с ней, – ответил Акрлист. – А вас нет?
– О, дорогой мой друг, как вы наивны! Я ведь женат на ней и потому редко ее вижу. Какой смысл вступать в брак, если потом вечно натыкаешься на жену? С равным успехом можно и не вступать. О нет, друг мой, она делает что хочет. То, что оба мы оказались сегодня здесь, – просто совпадение. Понимаете? И нам это нравится – похоже на возврат первой любви, но без боли сердечной – да, собственно, и без сердца. Любовь хладная есть разлюбезнейшая разновидность любви. Такая чистая, такая бодрящая, такая пустая. Короче, такая цивилизованная.
– Вы словно явились сюда из преданий, – сказал Пустельган, но голосом настолько придушенным страстью, что госпожа Дёрн даже не поняла, что это он ей.
– В этой жаре я чувствую себя вареной репой, – сказал господин Прут.
– А как по-вашему, ужасный вы человек, чувствую себя я? – воскликнула, вглядываясь в приближающегося к компании нового гостя, госпожа Дёрн – воскликнула голосом настолько пронзительным, что он едва не сгубил впечатление, создаваемое ее красотой. – Я так хорошо выглядела в последнее время, даже мой муж подтверждал это, а вы ведь знаете, каковы они, мужья.
– Каковы они, я представления не имею, – отозвался только что появившийся пообок от нее, похожий на лиса мужчина, – но вы мне, конечно, скажете. И каковы же они? Я знаю только, какими они становятся… и знаю, возможно… что их до этого доводит.
– О, какой вы умный. Даже противно. Но вы должны сказать мне всю правду. Как я вам, дорогой?
Лисообразный мужчина (узкогрудый, с рыжеватыми волосиками за ушами, очень острым носом и умом слишком большим, чтобы им можно было с удобством распоряжаться) ответил:
– Вам, дорогая моя госпожа Дёрн, необходимо что-нибудь сладенькое. Сахар, плохая музыка – для начала сойдет и это.
Черноглазая дама – губы чуть приоткрыты, зубы поблескивают, как жемчуга, глаза, полные живого воодушевления, не отрываются от лисьего лица перед нею – стиснула нежные ладони у своей клиновидной груди.
– Вы совершенно правы! О, как вы правы! – бездыханно произнесла она. – Абсолютно и сверхъестественно правы, блестящий, блестящий вы человечек, – что-нибудь сладенькое, вот что мне требуется!
Между тем господин Акрлист посторонился, уступая место облаченному в львиную шкуру длиннолицему господину. Голову и плечи его покрывала черная грива.
– Несколько жарковато здесь, не правда ли? – сказал молодой Пустельган.
– Помираю, – ответил ему мужчина в шкуре.
– Тогда зачем же? – спросила госпожа Дёрн.
– Я думал, будет костюмированный бал, – ответил ошкуренный, – впрочем, жаловаться грех. Все здесь очень добры ко мне.
– Что не мешает вам излучать тепло, – заметил господин Акрлист. – Почему бы вам ее просто не снять?
– У меня под ней нет ничего, – ответила львиная шкура.
– Какая прелесть, – вскричала госпожа Дёрн, – я вся трепещу от восторга. Кто вы?
– Но, дорогая моя, – ответил лев, уставясь на госпожу Дёрн, – не могли же вы…
– Что, о Царь Зверей?
– Неужели вы меня не помните?
– Ваш нос навевает мне смутные воспоминания, – подтвердила госпожа Дёрн.
Господин Прут выставил голову из облака дыма. И принялся ее поворачивать, пока она не оказалась щека к щеке с головой господина Пустельгана.
– Что она говорит? – спросил Прут.
– Она стоит миллиона, – сказал Пустельган. – Живая, сладкая, ах, что за дивная игрушка.
– Игрушка? – заинтересовался господин Прут. – Это как же?
– Вы не поймете, – ответил Пустельган.
Лев почесался – не без определенного шарма. После чего обратился к госпоже Дёрн:
– Значит, мой нос навевает вам воспоминания – и только? Вы забыли меня? Меня! Вашего бывшего Гарри?
– Гарри? Как… моего?..
– Да, вашего Второго. Давненько это было. Помните, мы поженились на Тайсон-стрит?
– Ни дня друг без друга! – воскликнула госпожа Дёрн. – Вот какими мы были. Но снимите же вашу дрянную гриву, дайте мне вас разглядеть. Где вы пропадали все эти годы?
– В пустыне, – ответил лев, встряхивая гривой и забрасывая ее за плечо.
– В какой именно, дорогой? Нравственной? Духовной? Ах, расскажите же нам о ней все! – Госпожа Дёрн выпятила груди и притиснула к бокам сжатые кулачки – поза, которую она считала призывной. И не без оснований, – молодой Пустельган тут же отшагнул влево, чтобы оказаться прямо за ее спиной.
– По-моему, вы сказали «в пустыне», – произнес он. – Расскажите, насколько она пуста? Или она не пуста? Мы все так зависим от слов. И не согласитесь ли вы, сударь, с тем, что воспринимаемое как пустыня одним человеком может представляться другому полем пшеницы, оживляемым ручейками и кустиками?
– Какими именно кустиками? – спросил длиннющий господин Прут.
– Так ли уж это важно? – откликнулся Пустельган.
– Все важно, – заявил господин Прут. – Решительно все. Ибо является частью картины. Мир портят именно люди, полагающие, будто одно важно, а другое нет. Все важно в равной степени. У колеса не должно быть конца. Или возьмем звезды. Они выглядят маленькими. Но разве они малы? Нет. Они велики. Некоторые даже очень. Да что там, я помню…
– Господин Пустельган, – сказала госпожа Дёрн.
– Да, моя дорогая?
– У вас отвратительные привычки, любезнейший.
– Ради всего святого, о чем вы? Скажите мне, чтобы я смог избавиться от них.
– Вы слишком близко стоите ко мне, моя лапочка. Слишком, слишком близко. Знаете, у каждого из нас есть личное пространство. Что-то вроде частного пляжа или права на рыбную ловлю. Не посягайте на него, дорогой. Осадите немного назад. Вы поняли, о чем я, не так ли? Неприкосновенность, она так важна.
Молодой Пустельган, покраснев как рак, отступил от госпожи Дёрн, а та, повернув к нему голову, в знак прощения включила на лице своем свет – так, во всяком случае, показалось Пустельгану, – свет, воспламенивший воздух вкруг них похожей на извержение вулкана улыбкой. В результате ослепленного Пустельгана вновь притянуло к ней, и он замер, несколько сбоку, купаясь в ее красоте.
– Вот так нам будет уютно, – прошептала она.
Пустельган кивал и дрожал от волнения, пока господин Дёрн, протиснувшись сквозь стену гостей, не наступил ему, да еще и с размаху, на ногу. Охнув от боли, молодой Пустельган повернулся за сочувствием к стоявшей рядом бесподобной особе, но обнаружил, что сияющая улыбка ее обращена уже к мужу – на него она и была направлена несколько мгновений, а затем эта дама оборотилась к обоим мужчинам спиной и отключила ток. Теперь она оглядывала зал с выражением, утратившим всякую живость.
– С другой стороны, – говорил высокий господин Прут человеку в львиной шкуре, – что-то в вопросе этого юноши есть. Та же ваша пустыня. Вы не расскажете нам о ней подробнее?
– О да! О да! – зазвенел голос безжалостно вцепившейся в львиную шкуру госпожи Дёрн.
– Когда я сказал «пустыня», – ответил лев, – я подразумевал лишь мое сердце. Вам лучше порасспросить господина Акрлиста. Вот его Бросовые Земли – это пустыня так пустыня.
– Да, эти уж мне Бросовые Земли, – произнес, выпячивая подбородок, господин Акрлист. – Все утыканы железистыми горами. Населены термитами, шакалами и – на северо-западе – анахоретами.
– Но что вы там делали? – спросил господин Прут.
– Следил за одним подозрительным человеком. Юношей, в наших местах неизвестным. Его неясные очертания влачились предо мною в песчаной буре. По временам я совсем терял его из виду. По временам обнаруживал, что иду с ним почти бок о бок, и мне приходилось слегка отставать. Иногда я слышал, как он поет – безумные, дикие, бессвязные песни. А иногда он выкрикивал, словно в бреду, что-то вроде «Фуксия», «Флэй», другие имена. Порою же он вскрикивал: «Мама!», а однажды упал на колени и зарыдал: