– Да положи ты дубинку на стол, мальчик. Забудь о себе. Жуй свои крошки.
Титус сверху вниз взглянул на старого узника, на его задранное кверху сильное, величественное лицо.
– Ты попал в правильное место, – сказал Старый Греховник. – Подальше от грязи, которую называют Жизнью. Присоединяйся к нам, милый мальчик. Ты будешь ценным достоянием. Друзья у меня редкостные. Старься вместе с нами.
– Ты слишком много говоришь, – сказал Титус. Коротышка медленно поднял крепкую правую руку.
Пальцы его сомкнулись на бицепсе Титуса, сжались, и тот почувствовал их зловещую силу, почувствовал, что мощь Старого Греховника до того безгранична, что, посети старика такое желание, он с легкостью оторвал бы Титусу руку.
Но старик лишь подтянул к себе юношу единым рывком, и за поддельным благородством его лица Титус различил два тлеющих огонька – не больше булавочных головок.
– Я собирался так много для тебя сделать, – сказал коротышка. – Собирался познакомить с моими коллегами. Показать все пути бегства – вдруг они тебе пригодятся, – хотел рассказать о моих стихах и о том, где расхаживают потаскухи. В конце концов, надо ведь и о здоровье заботиться, верно? Болеть – это не дело… Но ты сказал, что я слишком много говорю, а потому я поступлю иначе – просто раздавлю тебе черепушку, как яичную скорлупу.
В один миг страшный человек выпустил руку Титуса, развернулся на каблуках и, подняв над головою стол, изо всей силы метнул его в юношу. Однако, при всей его быстроте, коротышка опоздал. Едва увидев, как он потянулся к столу, Титус отпрыгнул в сторону, и тяжеленный стол врезался в стену за его спиной.
И теперь, обернувшись к широкогрудому, мускулистому узнику, Титус с изумлением услышал рыдания. Противник его стоял на коленях, спрятав в ладонях огромное, архаическое лицо.
Не зная, как поступить, Титус снова зажег свечу и присел на дощатую койку, единственный в камере предмет обстановки, еще оставшийся целым.
– Зачем ты это сказал? Зачем? О, зачем же? Зачем? – рыдал его гость.
– О господи, – произнес, обращаясь к себе, Титус, – да что я такого сделал?
– Так я слишком много говорю? О боже, я слишко много говорю?
Тень скользнула по лицу Старого Греховника. И в этот же миг от двери донесся грузный топот, лязг ключей, скрежет отпираемого замка. Старый Греховник мигом засуетился и, когда дверь начала открываться, уже успел проскользнуть сквозь дыру в полу.
Едва сознавая, что делает, Титус подволок к дыре койку, улегся – и тут дверь распахнулась.
Вошел стражник с факелом, повел им по сторонам, освещая камеру – разбитый стол, разломанный стул и якобы спящего юношу.
В четыре шага он приблизился к Титусу и выдрал его из койки, но лишь затем, чтобы жестоким ударом по голове отправить обратно.
– Вот тебе до утра, чертов щенок! – рявкнул стражник. – Я научу тебя сдержанности! Я тебе покажу, как мебель ломать! – он смерил Титуса гневным взглядом. – С кем это ты разговаривал? – грянул он, но Титус, наполовину оглушенный, вряд ли смог бы ему ответить.
Проснувшись рано утром, он подумал, что все это ему привиделось. Но сновидение было настолько живым, что Титус, не удержавшись, перекатился с койки на пол и вгляделся в полумрак под нею.
Нет, то был не сон, потому что вот же она, тяжелая каменная плита, и Титус стал дюйм за дюймом сдвигать ее, пока та не встала на место. И как раз перед тем, как дыра наконец закрылась, он услышал в темноте под собой мягкий, точно кашица, голос старика.
– Старей со мной, – произнес этот голос. – Старей со мной…
Глава тридцать седьмая
Тусклый свет озарял макушку Его милости. Слышно было, как в глубине зала Суда кто-то очиняет карандаш. Скрипнул стул, и Титус, стоящий у барьера, начал похлопывать ладонью о ладонь – утро выдалось холоднющее.
– Кто и чему тут аплодирует? – спросил Мировой судья, возвращаясь из царства грез. – Или я сказал что-нибудь исполненное глубокого смысла?
– Нет, Ваша милость, никак нет, – ответил крупный, рябой Секретарь суда. – Собственно, сэр, вы вообще ничего не говорили.
– Молчание также бывает глубоким, господин Зеллье. Весьма и весьма.
– Да, Ваша милость.
– Так что же это было?
– Это молодой человек, Ваша милость; хлопает в ладоши – чтобы согреть их, я полагаю.
– Ах да. Молодой человек. Какой молодой человек? Где он?
– На скамье подсудимых, Ваша милость.
Мировой судья, слегка нахмурясь, сдвинул на сторону парик и снова вернул его на место.
– Его лицо кажется мне знакомым, – сообщил Мировой судья.
– Истинно так, Ваша милость, – откликнулся господин Зеллье. – Этот заключенный уже несколько раз представал перед вами.
– Это многое объясняет, – признал Мировой судья. – А теперь он тут зачем?
– Если позволите напомнить Вашей милости, – ответил не без нотки сварливости в голосе крупный, рябой Секретарь суда, – вы как раз сегодня утром рассматривали его дело.
– Верно, рассматривал. Теперь вспомнил. Память у меня всегда была хоть куда. Вообразите себе, Мировой судья – и никакой памяти.
– Как раз сейчас воображаю, Ваша милость, – сказал, раздраженно отмахиваясь и зарываясь в какие-то совершенно не относящиеся к делу бумажки, господин Зеллье.
– Бродяжничество. Ведь так, господин Зеллье?
– Так, – ответил Секретарь суда. – Бродяжничество, причинение ущерба и нарушение права владения.
И он обратил большое сероватое лицо к Титусу и приподнял угол верхней губы, совсем как скалящийся пес. А следом руки его, как будто по собственной воле, соскользнули в глубокие карманы штанов – точно две лисы вдруг улезли под землю. Глухое бренчанье ключей и монет породило на миг впечатление, что в господине Зеллье присутствует нечто игривое, нечто от прожигателя жизни. Впрочем, впечатление это скончалось, едва народившись. Ничто в смуглом, одутловатом лице господина Зеллье, ничто в его осанке, ничто в его голосе не могло наделить эту мысль правдоподобием. Только бренчанье монет.
Однако звяканье их, пусть и приглушенное, напомнило Титусу о чем-то наполовину забытом, – какую- то жуткую, хорошо знакомую музыку, – напомнило о холодном царстве, о засовах и выложенных камнем коридорах, о замысловатых воротах из ржавого железа, осколках камня, забралах и птичьих клювах.
– «Бродяжничество», «причинение ущерба» и «нарушение права владения», – повторил Мировой судья. – Да-да, припоминаю. Провалился сквозь чью-то крышу. Так?
– Точно так, сэр, – ответил Секретарь суда.
– А средств к существованию выявить не удалось?
– И это так, Ваша милость.
– Бесприютен?
– И да, и нет, Ваша милость, – сказал Секретарь. – Он упоминал о…
– Да-да-да-да. Все вспомнил. Утомительное дело, утомительный молодой человек – я, помнится, начал уставать от его непонятных речей.
Мировой судья облокотился о стол, склонился вперед и уложил длинный, костлявый подбородок на переплетенные пальцы.
– Вот уже в четвертый раз вы стоите передо мной за барьером, и, насколько я в состоянии судить, все
