все это в раскинутых руках, стянуть все, что было в их отношении друг к другу, в одну жгучую точку. Все довести до конца. И это было самое грустное. Не совершить нечто, способное вдохнуть в их блаженство новую жизнь, но прикончить его – заколоть любовь, заколоть до смерти. Освободиться от нее.
Ни о чем этом Титус не думал. Мысли такого рода прятались далеко, в каком-то из тайников его сознания. Сейчас же, когда взгляд Юноны склонялся к нему и тень ветки дрожала на ее груди, всего важнее была древняя игра любви – грозная, но от того не переставшая быть игрой. Грозная, как огромное зеленое небо. Грозная, как нож хирурга.
– Так ты решил возвратиться ко мне, дурной ты человек. Где побывал?
– В аду, – ответил Титус. – Пил кровь и глодал скорпионов.
– Наверное, здорово повеселился, милый.
– Ничуть, – сказал Титус. – Ад явно перехвалили.
– А как ты бежал оттуда?
– Поймал самолет. Изящнейший из когда-либо виденных тобой. Миллион лет проносится в нем за половину минуты. Я распорол небо надвое. И все для чего?
– Так… и для чего?
– Чтобы жиреть за твой счет.
– Но куда же подевался изящнейший из самолетов?
– Я нажал в нем какую-то кнопку, и он улетел.
– Это хорошо или плохо?
– Это очень хорошо. Мы же не хотим, чтобы за нами следили, верно? Машины так любопытны. Ты слишком далеко от меня. Могу я войти?
– Конечно, а то еще шею свернешь.
– Стой, стой где стоишь. Не двигайся – я быстро. – И, неистово, курьезно покивав, он исчез из сада статуй, и несколько минут спустя Юнона услышала на лестнице его шаги.
Он уже не блуждал по лабиринту настроений. Что бы ни происходило в его подсознании, на поверхность происходившее выбраться не пыталось. Рассудок Титуса уснул. Ум покинул его. Детородный орган трепетал, как напряженная струна.
Распахнув дверь гостиной, он мгновенно увидел Юнону – гордую, монументальную, спокойную – локоть лежит на каминной доске, губы улыбаются, бровь чуть приподнята. Титус смотрел на нее так неотрывно, что даже не удивился, налетев на скамеечку, стоявшую прямо на его пути, – пытаясь восстановить равновесие, он споткнулся еще раз и головой вперед полетел на пол.
Прежде чем Титус успел подняться, Юнона уже присела с ним рядом.
– Вот уж второй раз падаешь ты к моим ногам. Ты не ушибся, милый? Или это был символ? – спросила Юнона.
– Обязан быть, – ответил Титус, – абсолютно обязан.
Знай Титус ее чуть хуже, падение отвлекло бы его от неоригинальной, в общем-то, цели, но стоило ему увидеть Юнону, склонившуюся над ним, благоухающую, как Эдем, страсть его, ничуть не угаснув, обрела необычное качество – нелепое и симпатичное, – обратившее нежность обоих в смех.
Смех Юноны всегда начинался детским журчанием.
Титус же ревел во все горло.
То было неистовство колоколов, погребающих ложные чувства, любые клише, любые признанные правила поведения.
Судорога пронзила Титуса. Протиснувшись сквозь диафрагму, она обежала все его внутренности. Взлетела, подобно ракете, в горло и взорвалась, рассыпая осколки. Осколки снова слились воедино и, опрокинув Титуса на спину, покатили его в страну полубезумия, и там к нему присоединилась Юнона. Над чем они смеялись, им было неведомо и это сотрясало их хохотом пущим, чем могла бы вызвать целая гора остроумия.
С воплем перекатившись на спину, Титус выбросил в сторону руку и миг спустя обнаружил, что та лежит на бедре Юноны; внезапно смех покинул его – и ее, – и Юнона встала, а когда встал и Титус, они обвили друг друга руками, дошли до двери, поднялись по лестнице и, пройдя коридором, очутились в комнате, стены которой были укрыты книжными полками и картинами, облитыми светом осеннего солнца.
Покой осенял эту удаленную комнату, по которой плыли в солнечных лучах пылинки. При всем царившем в ней порядке, библиотека казалась до странного нецеремонной. Чудилось в ней нечто от корабля, далеко идущего морем, – нечто отдельное от обычной жизни, – как если бы комната была не творением каменщиков и плотников, но проекцией мыслей Юноны.
– Почему? – спросил Титус.
– Что «почему», милый?
– Эта неожиданная комната?
– Тебе она нравится?
– Конечно, но зачем такая таинственность?
– Таинственность?
– Я даже не знал, что она существует.
– На самом-то деле и не существует, если в ней никого нет. Она воскресает, лишь когда мы входим в нее.
– Слишком красиво сказано, радость моя.
– Скотина.
– Согласен, но не напускай на себя вид столь печальный. А кто разжег огонь? Только не говори, что гоблин, ладно?
– Никогда больше ни словом не упомяну о гоблинах. Я разожгла.
– Как ты во мне уверена!
– Вовсе нет. Я почувствовала, что ты уже близко, вот и все. Что-то держит нас вместе. Несмотря на разницу в возрасте. Несмотря ни на что.
– О, возраст ничего не значит, – сказал, беря ее за руки, Титус.
– Спасибо, – отозвалась Юнона. Насмешливая улыбка изогнула ее губы и сразу истаяла. Осталась лишь скульптурная голова. Чудесная комната растворялась в вечернем свете, пока Юнона и Титус, сбросив одежду, опускались на пол и тонули друг в друге.
Пламя мерцало и меркло, плясало и угасало опять. Тела их отбрасывали через комнату общую тень. Тень текла по ковру, взбиралась на стену из книг и содрогалась от радости на торжественном потолке.
Глава сорок третья
Долгое время спустя – луна уже поднялась, Титус с Юноной спали в объятиях друг друга у гаснущего огня, – впавший в шаловливое настроение Мордлюк, постучавший в дверь и не дождавшийся никакого ответа, залез на каштан, верхние ветви которого обметали окно библиотеки, и, рискуя конечностями и жизнью, боком скакнул в темноте на карниз, успев на лету схватиться за оконный переплет.
Благодаря скорее удаче, чем сноровке, ему удалось сохранить равновесие, не произведя при этом никакого шума – если не считать шелеста возвращающихся по местам листьев да легкого дребезга опускной рамы.
В последнее время он редко видел Юнону. Правда, в те несколько дней, что прошли после неожиданного стеснения его сердца, когда он смотрел, как она идет от машины к дому, Мордлюк время от времени встречался с нею, но, поняв, что прошлого не воротить, даже если он того пожелает, развернул свою жизнь в сторону от Юноны, примерно так же, как мужчина поворачивается спиной к собственной юности.
Что же означает, в таком случае, этот поздний ночной прриход к давней возлюбленной? Почему Мордлюк стоит на подоконнике, заслоняя луну, и смотрит на угли в камине? Потому что его разымает потребность говорить. Говорить без умолку. Облечь в слова десятки поразительных мыслей, буйно рвущихся
