завалившееся чудище, мать Титуса, и он, не сводя глаз с этой картонной карикатуры, отвернулся от Мордлюка и задрожал, ибо она напомнила юноше о предательстве, которое он совершил, покинув мать, – и о его наследии, о замке.
Но Титус ослаб от потери крови, абсолютная пустота давила его. Ничто теперь не казалось ему хоть сколько-то важным, и когда Анкер оторвал его от земли и перебросил через плечо, Титус не воспротивился. Он утратил последние силы. В толпе гостей снова поднялся крик, который тут же и стих, потому что сова размером с большую кошку вдруг проплыла над Черным Домом по воздуху – проплыла и немедля вернулась, желая убедиться, что все увиденное ею существует на самом деле.
Что же она увидела? Она увидела, как догорает можжевеловый костер. Увидела одиноко лежащее длинное тело. Лицо, отвернутое в сторону. Увидела мышку-соню под пучком пырея. Увидела проблески перевернутых шлемов и несколько западнее – их прежних, лежавших крест-накрест владельцев.
Увидела в нечистом утреннем свете повязки Титуса и рыжую голову Анкера. Увидела браслет, мерцающий на запястье Юноны. Увидела живых и увидела мертвых.
Глава сто семнадцатая
Сова совой, а пора было вывести Юнону и Титуса из этого тошнотворного места, где в полном, пусть и грязноватом свете вставшего солнца фигуры призраков, казавшиеся ночью таинственными, даже величественными, обратились в безвкусные, дешевые поделки из тряпья и голых костей.
Будь Анкер один, ему не составило бы большого труда выскользнуть из быстро распалявшейся толпы. Анкер умел управиться почти с любой летающей машиной, да он и выбрал уже ту, что была им нужна.
Но Титус был слаб, а Юнону трясло так, словно она стояла в ледяной воде.
А Мордлюк, раскинувшийся, словно желая повторить округление земного шара, что делать с ним? Тело тяжелое. Руки и ноги огромны. Даже останься он жив, его было бы трудно затиснуть в аэроплан, напоминавший строением летучую рыбу.
Теперь же, когда он обратился в мертвое тело и мышцы его коченели, трудность эта возросла многократно.
Вот тут из толпы и выскочили трое бродяг, Треск-Курант, Рактелок и Швырок. Не хуже Анкера они понимали, что спастись можно, только бросив мертвого великана и добежав до самолетов, длинными рядами стоявших под кедрами.
– Мордлюк, где он? – прошептал Титус. – Где?
– Мы не сможем забрать его, – ответил Анкер. – Придется оставить здесь. Вперед, Титус.
Впрочем, прошло еще какое-то время (несмотря на властный приказ Анкера), прежде чем Юнона смогла оторваться от того, кто составлял некогда столь великую часть ее жизни. Она наклонилась и поцеловала покойника в бугристый лоб.
Потом, повинуясь второму оклику Анкера, они заковыляли на его голос, оставив тело под безжалостным солнцем.
Толпа шумела все более грозно. Так это и есть праздник Гепары? Мужчины взъярились, женщины устали и озлобились. Их платья погибли. Разве не естественно для такого общества проникнуться желанием поквитаться – было бы с кем? И кто же лучше подходит для сведения счетов, чем трое оставшихся в живых чужаков?
Однако толпа не взяла в расчет троицу из Подречья, которая, поняв, в какой опасности находятся Титус и двое других, успела перекрыть наиболее очевидные выходы во внешний мир.
Впрочем, прежде они выпустили наружу Юнону, Титуса и Анкера, и сразу за этим поднялся гвалт совершенно непристойный. Тем, кто пользовался репутацией джентльменов, пришлось теперь взглянуть на себя по-другому, ибо лишь после многих потасовок и обмена бранными словами смогли они выломиться из Черного Дома на открытый простор, где и началась настоящая, повальная потасовка. Рыцарский дух навсегда затерялся в толчее локтей и колен.
Трое старых бродяг повидали в жизни всякие виды, – едва поняв, что хаос, созданный ими, более чем достаточен, они бежали из обозленной толпы.
Небо, при всей густоте его красок, казалось теперь не таким зловещим. Ясные, свежие тона проступили в нем.
Бродяги, Рактелок и другие, воссоединившись, как и было задумано, на ветвях одного из деревьев, сидели в его листве, как большие серые птицы.
Но вот Рактелок поднял к небу лицо и свистнул. То был сигнал для Титуса – путь туда, где длинной чередой стояли, точно фрегаты на якоре, аэропланы, свободен.
Глава сто восемнадцатая
Как же они были красивы, эти грозные аппараты, каждый особого цвета, каждый особой формы. И все-таки в них присутствовало нечто общее – скорость, составлявшая самую их суть.
Хотя Юноне и Титусу казалось, будто они плетутся к своей машине уже целую вечность, прошло не больше восьми, примерно, минут, прежде чем они увидели ее – лимонно-зеленую, похожую формой на чурку, какой играют в чижи.
Уже поднимаясь на борт, они услышали гневные голоса, становившиеся с каждым мигом все громче, и действительно, когда машина оторвалась от земли, на поле выскочил первый из покинутых гостей.
А Мордлюк? Что сталось с огромной руиной? С этим телом? Оно так мирно покоилось под солнцем. Отвернув в последнем успокоении голову. Что могли они сделать с ним? Ничего они не могли.
Машина взвилась в воздух, и они увидели его, уменьшенного расстоянием. Вот он показался им не более птицы; вот – насекомым на яркой земле. И вот исчез. Исчез? Значит, они его бросили? Утратили навсегда? Покинули там, где он лежал, уходя все ниже, ниже, словно в глубины вод: Мордлюк… распростершийся в вечном безмолвии, откинув в сторону руку.
Долгое время, пока самолет поднимался, устремляясь на юг, они не обращали друг на друга никакого внимания, каждый думал о своем, каждый блуждал по своей пустыне.
Анкер, пальцы которого механически скользили по приборной доске, был, возможно, ближе к реальности, нежели Титус с Юноной, – ему приходилось оставаться настороже, однако и он выглядел не таким, как всегда, и на его лице лежала тень, которой Юнона прежде не видела.
По временам, пока они неслись в высоте, пока мир раскрывался под ними, долина за долиной, даль за далью, город за городом, океан за океаном, начинало казаться, будто сама земля бредит в его голове… и космос – в костях, вселенная, озаренная сотнями светил, переполненная тенями и телами; переливающаяся цепочками взаимосвязанных частностей… событий и действий. Бессмысленных, беспорядочных, лишенных конца и начала.
Глава сто девятнадцатая
Юнона оставалось неподвижной. Профиль ее словно был заимствован с древней монеты. Полнота подбородка, прямой, короткий нос – лицо этой женщины летело само по себе, отдельно рисуясь в небе. Планета высветила ее скулу, обнаружив слезу. Слеза тоже не двигалась. Ей некуда было катиться. Плавный изгиб скулы не пропускал ее.
Титус, повернувшийся взглянуть на Юнону, внутренне отшатнулся от ее муки. Не смог ее вынести. Он увидел в ней осуждение своего отступничества. И сразу возненавидел себя за эту мысль и в агонии замешательства наполовину привстал с сиденья. Собственное существование было ему отвратительно. Отвратительна была неестественность, из ладоней которой он так долго кормился. Лицо Мордлюка
