— Предположим, ты действительно это сделала, хотя я сомневаюсь. Но зачем?
— Сайлас меня довел. Я устала. Он сводил меня с ума. Женился на мне, чтобы иметь раба, — я и была рабом, чернорабочим, вещью, которой пользуются, слугой. Когда Сайлас на мне женился, я была ему благодарна, думала, что моя жизнь будет в десять раз лучше той, на которую я могла надеяться с таким прошлым. У меня не было ни друзей, ни знакомых, а отец с матерью не подпустили бы меня к себе — мы не виделись семь лет. Я знала только социальных работников и одного или двух человек из детского дома. Тебе все должно быть известно — из протоколов суда. Я думала, что брак с Сайласом — это удача, но мне пришлось пройти суровую школу; за шесть лет жизни с ним я повзрослела и кое-чему научилась.
— На свете существует такая штука, как развод.
Взгляд Белл, уклончивый и расчетливый, вызвал из небытия старое заблуждение — я считала, что деньги для Белл ничего не значат, что материальное ее не интересует. Эта иллюзия давно развеялась, и теперь я лишь с удивлением и отвращением вспоминаю, как верила в чистоту ее помыслов.
— Старый отец Сайласа умирал, помнишь? А он был богат. Конечно, не так богат, как хвастал Сайлас, но его дом кое-что стоил. Я знала, что Сайлас собирался делать с деньгами, он мне часто рассказывал. Уехать на проклятую Яву, жить там и рисовать. Он там был, и ему понравился климат. Вот почему мы торчали в Торнхеме, хотя Эсмонду не терпелось от нас избавиться. Ждали, пока умрет старик, Сайлас сможет загнать дом и уехать на эту проклятую Яву, как какой-то французский художник, о котором он мне все уши прожужжал.
— Гоген, — сказала я. — Только не Ява, а Таити.
Белл проигнорировала мои слова. Она никогда не любила подобные уточнения, которые называла «скучными ошметками культуры».
— Ему было плевать, поеду я или нет. Но если бы не поехала, он не собирался меня содержать. Сказал, что я могу устроиться на работу. Он шесть лет меня содержал — чего мне еще надо? Поэтому я не показала Сайласу телеграмму о смерти отца. Оставила у себя и вложила в револьвер свинцовую пулю.
— Тебе не могли прислать телеграмму, — сказала я, понимая, что это звучит глупо. Конечно, могли, только она пришла бы не раньше письма. Приносили ли телеграмму в Торнхем? Может, и приносили, но кто теперь вспомнит? — Я тебе не верю, Белл.
— Как знаешь.
— Не могу поверить, что ты желала его смерти.
— Какая разница?
— Большая.
— Я не видела, как застрелился Сайлас. Была наверху, как и говорила. Он не успел ничего понять, а если и понял, в последнюю долю секунды, то должен был подумать, что его время пришло — это неизбежно, когда играешь в русскую рулетку. — Белл взяла к себе маленького кота и принялась гладить так, как он любил; ее длинные ладони с силой прижимались к телу животного. — Все равно печень Сайласа уже сгнила. Долго бы он не прожил. Один стакан той красной дряни валил его с ног. Печень больше не выдерживала, и он весь пожелтел. Боже, как я его ненавидела. — Она опять закурила, и маленький кот моргнул от огонька зажигалки. — Понимаешь, Фелисити видела телеграмму.
— Что ты имеешь в виду, Белл?
Она ответила не сразу:
— Если бы Сайлас умер раньше отца, дом не перешел бы ко мне — ведь я приходилась старику всего лишь невесткой. В любом случае пришлось бы сражаться за наследство. В случае смерти отца дом автоматически доставался Сайласу. Получив его, Сайлас собирался сразу же уехать на Яву. Возможно, он даже не подумал бы взять меня с собой. Зачем? Его тошнило от меня точно так же, как меня от него. — Белл вынула изо рта сигарету и выпустила дым из ноздрей, словно внутри ее головы горел огонь. — После ленча Фелисити поднялась наверх за бумагами для викторины, которые были в ее спальне. Она выглянула из окна и заметила мальчишку, приехавшего на велосипеде. Думаю, Фелисити довольно долго — до моего отъезда, в апреле — не видела связи. Она заговорила со мной о старике и его смерти — я ведь переезжала в его дом. Спросила: «Разве ты не получала депешу за час до того, как это случилось?» Поначалу я ее не поняла. Ты когда-нибудь слышала, чтобы телеграмму называли депешей?
— Только в книгах.
— Пока я это выясняла, у меня появился шанс подумать. Я ответила, что мальчик ошибся домом, но видела, что Фелисити мне не верит. Забавно — на суде я решила, что ее могут вызвать свидетелем. А потом подумала, что если выкручусь, то мне предъявят еще одно обвинение, в убийстве Сайласа, и тогда Фелисити расскажет о телеграмме. — Она вздохнула и посмотрела на свои пальцы, начинавшие желтеть от никотина. — У тебя все еще есть та картина?
— Какая картина, Белл? — Я знала, разумеется, знала.
— С девушкой в красном платье, о которой кто-то написал книгу.
Слова она произнесла другие, но похожие по смыслу, и они меня потрясли. Я не понимала, как Белл может говорить о картине, зная, какую роль та сыграла.
— В кабинете, — ответила я.
— Я еще там не была, — сказала Белл и прибавила: — Может, прогуляемся? Я бы сходила к реке и в паб. По-моему, тут поблизости есть паб, где какой-то парень написал слова к гимну «Правь, Британия»?
— Джеймс Томсон, а паб называется «Голубка». Откуда ты знаешь?
— Ты мне как-то рассказывала, — ответила Белл.
Друг с другом мы об этом не говорили, но каждая думала. По крайней мере, так мне кажется. Я строила предположения, и, судя по поведению Белл, она тоже, причем примерно такие же. Но мы не обсуждали, почему.
На прямой вопрос я бы ответила, что гетеросексуальна. До того случая у меня были романы только с мужчинами. Но немного. Несколько. Я бы предпочла сказать, что не считала, что мне все равно, но это неправда, поскольку их количество известно всем. Доминика сменил мужчина из издательства, редактор, хотя и не мой, а один раз это был Гэри, всего на одну ночь. И дело не в алкоголе или наркотиках — просто мы оказались одни в доме, разговаривали и вдруг почувствовали взаимную симпатию, дружеские чувства, общность мыслей и все такое; а еще мы были молоды. Нечто подобное, только в сто раз сильнее, бросило нас с Белл в объятия друг друга той тихой ночью.
Меня не влекло к другим женщинам — ни до, ни после Белл. С другой стороны, я не чувствовала, что мы делаем что-то скандальное, неправильное или извращенное. Это казалось естественным. Гомосексуалисты, иногда спавшие с женщинами, рассказывали мне, что это приятно и им нравится, но остается ощущение чего-то ненастоящего. Кажется, Пруст как-то сказал, что гомосексуалист грешит только тогда, когда спит с женщиной? В общем, потом я была склонна считать любовные отношения с Белл — восхитительные, доставляющие огромное наслаждение — чем-то нереальным. Однако чувства говорили о другом, потому что «восхитительный» и «наслаждение» — не очень подходящие слова, и мне хотелось бы найти другие, до сих пор неизвестные; а что касается реальности, то все это казалось реальнее любой реальной вещи. Я столкнулась с невозможностью выразить свои чувства, свои желания и свое удовлетворение; это можно сравнить с пустотой темной воды, с прудом, в котором плавают слепящие таинственные образы и произнесенные шепотом слова, где я тону, хватаясь за тонкую веточку воспоминаний о любви. Я любила Белл с той пылкой, ревнивой страстью, которую девочки десятью годами младше, чем я была тогда, испытывают к кому-то из одноклассников.
Психологи скажут — о, я точно знаю, что они скажут, — что мое сексуальное развитие было остановлено шоком, психологической травмой, связанной с ужасным открытием. В этом нет сомнений, и, возможно, сознание, что я могла унаследовать болезнь Хантингтона, остановило мое развитие на какой-то извращенной фазе. Но я так не считала — думала, что влюблена, и я действительно была влюблена, и, как положено влюбленным, обманывала себя надеждой, что при удачном стечении обстоятельств любовь продлится всю жизнь.
Разумеется, мои ожидания не оправдались. А разве бывает иначе?
Какое-то время все шло великолепно, просто восхитительно. Девушка по имени Одри исчезла, и Белл поселилась в доме в роли «квартирующей девушки». Я до сих пор не знаю, догадывалась ли Козетта, но
