Например, Гэри и Фей.
— Он спросил, мыл ли я когда-нибудь машину Козетты, — пожаловался мне Гэри. — Сказал, что таким было условие, когда я тут поселился.
— Дело не в том, что Гэри обижается, — уточнила Фей. — А в том, кто это говорит. Он бы не обиделся, если бы услышал это от Козетты.
— Если не считать, что Козетта так никогда не скажет. Может, я иногда бы и мыл этот тарантас, только Козетта все время меня отговаривала.
С Бригиттой и Могенсом трудностей не возникло. Не знаю, как Марк это сделал — наверное, просто предложил съехать. Они были очень молоды, а Могенс принадлежал к числу тех немногих датчан, которые не знают английского. Идти им было некуда, и Бригитта плакала, покидая дом; Марк их сопровождал. Сцена напомнила мне картину «Изгнание из рая»: подавленный Адам, плачущая Ева и ангел мщения, который гонит их перед собой. Козетта ничего не знала, он скрывал от нее, а когда узнала, то очень расстроилась. Марк сказал, что ничего с ними не случится и что они могут обратиться за помощью к датскому консулу.
— Все хорошее рано или поздно кончается, — сказал он.
Козетта с тревогой взглянула на него:
— Не говори так!
— Я имел в виду их, а не нас.
Мервин и Мими съехали еще раньше — они возвращались только на долгие рождественские каникулы. Риммон был болен. Он не пристрастился к какому-то определенному наркотику, а просто отравил организм всем, что за последние два или три года проглотил и ввел себе в вены. Он очень похудел, страдал отсутствием аппетита, слонялся по дому, тощий, с ввалившимися глазами, и абсолютно ничего не делал. Марк отказывался называть его Риммоном и упорно употреблял настоящее имя, Питер. Риммона расстраивало почти все, даже намек на критику, и когда Марк заявил ему, что так больше продолжаться не может и нужно обратиться к психиатру, он заплакал. Разумеется, Марк никогда не повышал голоса и ни в коем случае не проявлял агрессии, он неизменно был мягок и всегда тщательно обдумывал свои слова, но Риммон все равно плакал и не мог остановиться; слезы текли ручьем. В конце концов Марк показал его врачу — естественно, у Козетты был личный врач, — и бедняга Риммон оказался в психиатрической лечебнице, навсегда исчезнув из поля зрения, по крайней мере моего.
Я стала гадать, кто будет следующим. Гэри и Фей были еще здесь, но уже поняли, что их всего лишь терпят из милости; им явно намекали, что пора съезжать, и чем скорее они найдут себе комнату или квартиру, тем лучше. На друзей Козетты, не живших в доме, Марк реагировал иначе, радушно принимая Адмета и Эву Фолкнер, которые через несколько месяцев поженились, а также Пердиту с Луисом, супругов Касл и братьев Козетты. Все они были более или менее уважаемыми людьми, работали или, по крайней мере, имели профессию, не принимали наркотиков, не веселились до утра, не покупали одежду на распродаже подержанных вещей, не занимались прилюдно любовью. Иногда я видела, как задумчивый взгляд Марка останавливался на Белл, когда она лежала на диване Козетты и непрерывно курила, или удалялась в комнату с телевизором, или когда он встречал ее на лестнице, поднимающуюся к себе в комнату, закутанную в искусственную шубу Фелисити. И задавала себе вопрос: не будет ли самонадеянностью предположить, что дни Белл в «Доме с лестницей» сочтены?
— Они поженятся, — как-то вечером сказала мне Белл, когда мы остались с ней в гостиной одни. Марк с Козеттой отправились в театр, куда-то в пригород. — Вот увидишь.
— Думаю, именно этого она хочет.
— Оба хотят. Ты знаешь, что я думаю о браке. Это экономическое соглашение. Ты и сама бы поняла, если бы не твоя сентиментальность.
— Хочешь сказать, — уточнила я, — что ей нужен он, а ему ее деньги?
— С такой прямотой обычно выражаюсь я. Да, конечно, именно так. Знаешь, что я тебе скажу: он будет с ней мил, будет с ней хорошо обращаться.
— Козетта на девятнадцать лет старше его. Когда ей будет семьдесят, ему — всего лишь чуть больше пятидесяти.
Белл как-то странно посмотрела на меня. Словно я произнесла нечто невообразимое, словно речь шла о случайности, не просто маловероятной, но находящейся за гранью возможного. Я подумала, что она имела в виду нечто совсем другое:
— Ты имеешь в виду, что это не имеет значения, поскольку у него будет другая женщина?
— Маловероятно, что он останется верен ей до конца жизни, правда?
— Это ее убьет.
— Человека не так легко убить, — сказала Белл таким тоном, словно сожалела об этом. — Насколько было бы проще, если бы люди умирали от ревности или от того, что их отвергли. Что-то вроде смертельной болезни. «У нее конечная стадия ревности» или «теперь, когда его отвергли, он долго не протянет».
Я не стала спрашивать, что имеет в виду Белл. Думала, что она намекает на Сайласа или даже Эсмонда Тиннессе. Но когда два часа спустя вернулись Марк и Козетта, я не исключала, что они объявят о будущей свадьбе. Я бы нисколько не удивилась, если бы кто-то из них объявил, что им нужно нам кое-что сказать, и пригласил в следующее воскресенье в Кенсингтонский отдел записи актов гражданского состояния. Или — поскольку Козетта была романтической натурой, а в характере Марка проглядывала некая строгость и чопорность — на венчание согласно англиканскому обряду в церковь Св. Архангела Михаила на Аркэнджел-плейс.
Мои ожидания не оправдались. Комната была полна дыма от наших сигарет, и Марк открыл окна, выходившие на балкон. Холодный апрельский ветер шевелил красные бархатные занавески, надувал их парусом. Сегодня такой поступок показался бы естественным, но в те времена проветривание прокуренной комнаты выглядело странным — все в доме курили, за исключением Марка. Более того, он взмахом ладони отогнал от себя дым, что воспринималось как осуждение, — и с неприязнью посмотрел на Белл, как будто знал, что большинство сигарет выкурено именно ей. Он посмотрел на нее так, словно хотел, чтобы она исчезла.
Белл ответила своим обычным взглядом, дерзким и вызывающим. Как будто хотела сказать: я тебя сюда привела, именно мне ты обязан своей удачей и должен об этом помнить, и ты не избавишься от меня так же, как от Бригитты. Конечно, все это я только воображала, причем ошибочно. Взгляд Белл говорил о многом — но совсем не о том, что я себе представляла.
Вскоре после прихода Марка с Козеттой Белл вышла из комнаты. Я заметила, что ей не нравится их общество, и даже спросила, почему теперь она не любит Козетту.
— Вовсе нет, — ответила Белл. — Она мне безразлична.
В ответ я должна была поинтересоваться, как в таком случае у нее хватает наглости жить за счет Козетты, но промолчала. Потому, что любила ее, нуждалась в ней; я хотела видеть ее, изредка разговаривать, поддерживая иллюзию, что Белл по-прежнему моя близкая подруга. И еще я начала опасаться, что она уедет, либо по собственной воле, либо подчиняясь обстоятельствам. Марк ее выгонит; я очень этого боялась.
Вскоре Марк пригласил меня на ужин. Он выбрал вечер, когда Козетта должна была присутствовать на свадьбе племянницы. Той самой, которая жила в «Доме с лестницей», и Риммон сказал ей, что она спит на диване, где умерла Тетушка. Это была пышная свадьба в Кенте, а вечером устраивалась дискотека, и Козетта обещала остаться хотя бы ненадолго. Марка не пригласили. Леонард с женой были знакомы с Марком, встречались с ним в «Доме с лестницей», и Марк всегда относился к ним с глубоким уважением, но мне кажется, они считали всю ситуацию немного неловкой. Им не хотелось отвечать на вопросы о том, кто он такой: приятель Козетты, платный сопровождающий, «жених» или кто-то еще. Как бы то ни было, на свадьбу его не пригласили. Я очень удивилась, что в первый же вечер без Козетты Марк пригласил меня на ужин. Я вспомнила слова Белл насчет того, что он вряд ли останется верен Козетте всю жизнь. Но не видела себя в роли кандидатки и не сомневалась, что привлекаю его не больше, чем он меня.
Затем мне, конечно, пришло в голову, что он устраивает вечеринку.
— А Белл ты позвал? — спросила я.
Не знаю, придумала я это, или в те дни одно лишь упоминание о Белл действительно заставляло его если не морщиться, то как бы отстраняться, внутренне собираться и заставлять себя отвечать.
