Они проваливаются в глубокий сон на кровати, поверх одеяла. Николас оборачивает Пейдж своим телом, пытаясь защитить ее от завтрашнего дня. Даже во сне он продолжает тянуться к ней, заполняя ладонь ее грудью, накрывая руками ее живот. Посреди ночи он просыпается оттого, что Пейдж на него смотрит. Ему очень жаль, что на языке нет слов, способных выразить то, что он хочет ей сказать.
Вместо этого он привлекает ее к себе и снова начинает ласкать, на этот раз гораздо медленнее. В глубине сознания он сомневается в том, что поступает правильно, но уже не может остановиться. Что плохого в том, что он может заставить ее забыться, пусть и ненадолго? Что плохого в том, что она может заставить забыться
Николас закрывает глаза, а Пейдж проводит языком по его шее и гладит маленькими ладошками его грудь. На мгновение он позволяет себе поверить в то, что она принадлежит ему так же безраздельно, как он принадлежит ей. Пейдж целует уголок его рта. И дело вовсе не в том, кто кому принадлежит и кто на кого предъявляет права. Главное — это отдавать до тех пор, пока ничего не останется. Но и после этого можно наскрести еще немного.
Николас поворачивается на бок. Теперь они с Пейдж лежат и смотрят друг на друга. Они долго скользят руками по близкой и родной коже и шепчут друг другу ничего не значащие слова. Этой ночью они еще дважды кончают вместе, и Николас молча считает: первый раз помог им простить, второй — забыть, а третий — начать все сначала.
Глава 44
Я просыпаюсь в своей собственной кровати в объятиях Николаса, и я не имею ни малейшего представления, как здесь очутилась. «Быть может, — думаю я, — все, что со мной произошло, это просто страшный сон». Я почти убеждена, что, войдя в детскую, я увижу спящего в кроватке Макса, но потом вспоминаю больницу и прошлый вечер. Я накрываю голову подушкой, чтобы отгородиться от наступающего дня.
Рядом со мной лежит Николас. Белые простыни контрастируют с черными волосами, и он кажется мне бессмертным. Его глаза открываются, и вдруг я вспоминаю события ночи. Руки Николаса скользят по моему телу, как бегущая линия огня. Я вздрагиваю и пытаюсь завернуться в простыни. Николас откидывается на спину и закрывает глаза.
— Наверное, это было неправильно, — шепчу я.
— Вероятно, да, — коротко бросает Николас. Он трет ладонью подбородок и продолжает: — В пять часов утра я звонил в больницу. Макс крепко спит, но основные показатели в норме. Прогноз благоприятный, так что все будет хорошо.
— Нам можно будет его сегодня увидеть? — спрашиваю я.
Николас кивает.
— В десять часов, — говорит он и, вскочив с постели, натягивает яркие трусы. — Тебе нужна эта ванная? — тихо спрашивает он и, не дожидаясь ответа, шлепает в конец коридора, где находится еще одна ванная, поменьше.
Я подхожу к зеркалу и потрясенно смотрю на свои красные глаза и темные круги под ними. Я оглядываюсь в поисках зубной щетки, но ее нигде нет. Конечно же, Николас выбросил ее еще несколько месяцев назад. Я беру его щетку, но у меня так дрожат руки, что щетка с громким стуком падает в раковину, оставив на ней жирный синий след пасты. «Когда я успела стать такой беспомощной?» — спрашиваю я себя.
Я вдруг вспоминаю дурацкий список, составленный в день бегства из дома. Что я там написала? Я тогда считала, что умею менять подгузники и готовить смесь. Я знала, как убаюкать сына. Но что я умею делать сейчас? Я роюсь в ящиках под раковиной и в самом углу, за электробритвой, которой Николас так ни разу и не воспользовался, нахожу свою старую косметичку. Я извлекаю из нее синюю подводку для глаз, бросаю колпачок в унитаз и начинаю писать на зеркале.
Мои слова оплетают нагую ванную комнату сложным узором замысловатых сине-зеленых завитушек, и я вхожу во вкус. Я беру бледно-зеленый шампунь и наношу жирные мазки на белые кафельные стены. Розовой помадой я рисую сердечки, сливной бачок покрывается оранжевыми спиралями. Николас появляется, когда я заканчиваю рисовать синие волны с играющими в них зелеными дельфинами. Я съеживаюсь, ожидая, что он начнет кричать, но он улыбается.
— Шампуню, похоже, конец, — говорит он.
Николас отказывается от завтрака, что меня вполне устраивает, хотя еще нет и восьми часов. Может, нас и не скоро пустят к Максу, но я буду чувствовать себя намного лучше, зная, что мой малыш рядом. Мы садимся в машину. Я недоумеваю при виде сдвинутого в сторону сиденья Макса и жду, пока Николас заведет машину и выедет на дорогу. Но он замер и смотрит на руль так завороженно, как будто видит его впервые.
— Пейдж, — говорит он, — прости меня за эту ночь.
Я невольно вздрагиваю. А чего еще я от него ожидала?
— Я не хотел… этого делать, — продолжает Николас. — Просто ты была в таком состоянии… И я подумал… О черт, я не знаю, что я подумал! — Как будто решившись на что-то, он поднимает голову. — Этого больше не повторится.
— Нет, не повторится, — тихо повторяю я.
Я обвожу взглядом улицу, на которой когда-то собиралась прожить бoльшую часть своей жизни. Но я не вижу ничего конкретного вроде деревьев, машин и фокстерьеров. Вместо всего этого я вижу завихрения цвета на картине безумного импрессиониста. Зеленые, лимонные, розоватые полосы заняли место известного мне мира. Их края соприкасаются и сливаются, и все разнообразные краски перемешиваются.
— Я был не прав, — продолжает Николас. — Что бы ни случилось, Макс должен быть с тобой.
