представил меня посудомоечной машине, грилю и своему брату Лерою, шеф-повару заведения. Он не спрашивал меня, откуда я родом, и не говорил о зарплате, как будто мы уже обо всем договорились. Ни с того ни с сего он сообщил мне, что его прабабушку звали Мерси и что до гражданской войны она была рабыней в Джорджии. Именно ею была занята голова Лайонела на моем рисунке. Ресторанчик назвали в ее честь.
— А ты, наверное, ясновидящая, — закончил Лайонел, — потому что я никому и никогда о ней не рассказывал. Все эти умники, которые у нас обедают, уверены, что на вывеске ресторана красуется некое философское изречение. Потому и ходят.
Он ушел, а я задалась вопросом, почему белые люди называют своих детей такими именами, как Хоуп, Фейт и Пейшенс[1], которые они никогда не оправдывают, в то время как черные матери дают дочерям имена Мерси, Деливеранс, Салвейшен[2] , и тем всю жизнь приходится смиренно нести свой крест.
Лайонел вернулся и протянул мне чистую и выглаженную розовую форму.
— Я не собираюсь с тобой спорить, если ты утверждаешь, что тебе восемнадцать лет, но выглядишь ты точно как школьница, — заметил он, окинув взглядом мой темно-синий свитер, гольфы и плиссированную юбку.
Он отвернулся, а я переоделась, использовав в качестве ширмы огромную морозилку из нержавеющий стали. Затем он показал мне, как пользоваться кассовым аппаратом и балансировать подносом, уставленным тарелками.
— Не знаю, зачем я это делаю, — пробормотал он, но тут в закусочной появился мой первый клиент.
Оглядываясь назад, я понимаю, что, конечно же, Николас должен был стать моим первым клиентом. Судьба любит такие шутки. Как бы там ни было, но именно он в это утро отворил дверь ресторанчика, явившись даже раньше двух постоянных официанток. Он сразу направился к дальнему от входа столику. Николас был таким высоким, что ему пришлось сложиться несколько раз, чтобы за него уместиться, после чего он немедленно развернул свежий номер «Глоуб». Газета приятно похрустывала и пахла свежей краской. Он не обращал на меня внимания все время, пока я наливала ему бесплатный кофе, и ничего не сказал даже после того, как я расплескала напиток на размещенную на третьей странице рекламу бостонского универмага «Филен». Когда я подошла за заказом, он, все так же не отрываясь от газеты, коротко бросил:
— Лайонел в курсе.
Когда я принесла ему тарелку, он кивнул. Когда ему захотелось еще кофе, он просто поднял чашку и не опускал до тех пор, пока я не подошла, чтобы ее наполнить. Он не оборачивался к двери, когда звон колокольчика возвестил вначале о появлении постоянных официанток Марвелы и Дорис, а затем еще семи человек, по очереди явившихся в закусочную за своим завтраком.
Поев, он аккуратно положил вилку и нож на край тарелки, что немедленно выдало в нем человека с хорошими манерами. Газету он свернул и оставил на столе. И только после этого первый раз посмотрел на меня. У него были самые светлые голубые глаза из всех, которые я когда-либо видела. Возможно, это объяснялось контрастом с его темными волосами, но мне показалось, что я смотрю сквозь него и вижу небо за его спиной.
— Послушай, Лайонел, — произнес он. — Разве ты не знаешь, что закон запрещает нанимать на работу детишек, пока они не выбрались из подгузников?
Он слегка улыбнулся, давая понять, что ничего не имеет против меня лично, и вышел за дверь.
Быть может, сказалось напряжение первого часа моей работы официанткой, быть может, все объяснялось недосыпанием… Одним словом, я почувствовала, что к моим глазам без всякой видимой причины подступают слезы. Я не имела права реветь в присутствии Дорис и Марвелы и ринулась убирать с его столика. В качестве чаевых он оставил десять центов. Десять вшивых центов. Многообещающее начало, ничего не скажешь. Я опустилась на потертое сиденье и потерла виски. «Не смей реветь!» — сказала я себе. Подняв голову, я увидела, что Лайонел повесил нарисованный мною портрет на кассовый аппарат. Собрав все силы, я встала и положила свои первые чаевые в карман. В моих ушах вдруг зазвучал резкий ирландский акцент отца и его любимая фраза: «Нет ничего постоянного, все может измениться в любую секунду».
Через неделю после самого ужасного дня в моей жизни я ушла из дома. Наверное, я с самого начала знала, что сделаю это. Я просто ожидала конца семестра. Я и сама не знаю, зачем мне это понадобилось. Успехами я похвастаться не могла. Последние три месяца мне было так плохо, что я ни на чем не могла сосредоточиться, а частые пропуски занятий не могли не сказаться на оценках. Скорее всего, я просто хотела убедиться в том, что могу закончить школу, если захочу. И я это сделала, пусть и с двумя D — по физике и религии. И я встала вместе с остальными одноклассниками, когда отец Дрэхер попросил нас подняться, я вместе с ними передвинула кисточку на шапочке справа налево, а затем поцеловала сестру Мари Маргарету и сестру Алтею и сказала им, что да, я собираюсь поступать в художественный колледж.
Это было почти правдой, учитывая, что на основании моих оценок школа дизайна в Род-Айленде уже приняла меня на первый курс. Но это случилось еще до того, как земля начала уходить у меня из-под ног. Я была уверена, что отец успел внести часть суммы за обучение в осеннем семестре. Я писала ему записку и спрашивала себя, вернут ли ему эти деньги.
Мой отец — изобретатель. За долгие годы он придумал множество интересных штуковин. К сожалению, ему частенько не везло, и он хоть немного, но опаздывал с изобретением. Взять хотя бы прищепку для галстука, снабженную свернутой в рулон пластиковой салфеткой. В обеденный перерыв эта салфетка разворачивалась и защищала костюм. Он назвал прищепку галстуком-аккуратистом и был уверен, что его ждет шумный успех. Однако оказалось, что нечто очень похожее уже ожидает регистрации в бюро патентов. То же самое произошло с незапотевающим зеркалом для ванной, непотопляемой цепочкой для ключей, соской-пустышкой с контейнером для жидких лекарств. Думая об отце, я всегда вспоминаю Белого Кролика и пытающуюся угнаться за ним Алису.
Отец родился в Ирландии и бoльшую часть жизни провел, пытаясь избавиться от соответствующих ярлыков. Ирландское происхождение его абсолютно не смущало. Скорее наоборот — он им гордился. Но он стыдился статуса ирландского
Отец всегда верил в то, что Америка — это лишь временная остановка на его пути обратно в Ирландию, однако никогда не говорил, надолго ли он сюда прибыл. Родители привезли его в Чикаго, когда ему едва исполнилось пять лет. Но хотя он и вырос в городе, его память навсегда сохранила воспоминания о холмах графства Донегол. Мне очень хотелось знать, что он помнит на самом деле, а где начинается воображение. Тем не менее я всегда увлеченно слушала рассказы отца о родных местах. В тот год, когда от нас ушла мама, он научил меня читать, пользуясь простыми учебниками, основанными на ирландской мифологии. Пока другие дети читали о Берте и Эрни, Дике и Джейн, я знакомилась со знаменитым ирландским героем по имени Кухулин и его приключениями. Я прочитала о святом Патрике, избавившем остров от змей, о Донне, боге мертвых, указывавшем душам умерших путь в подземное царство, о василиске, от чьего зловонного смертоносного дыхания я пряталась под одеялом.
Больше всего отец любил рассказывать мне об Оссиане, сыне Финна Макула, легендарном воине и поэте, влюбившемся в Ниамх, дочь владыки морей. Несколько лет они жили в любви и согласии на прекрасном острове в океане, но Оссиан не мог забыть о своей родине. Как говаривал отец: «Ирландия у ирландцев в крови». Когда Оссиан сказал жене, что хочет вернуться домой, она одолжила ему волшебного коня и предостерегла, чтобы он ни в коем случае не спешивался, потому что в мире смертных прошло уже
