Я немного побаиваюсь двигаться, во мне живет уверенность, что я тряхну тромб и он переместится мне прямо в мозг — в результате аневризмы. Доктор Гельман заверяет меня, что уколы гепарина, которые мне делают, предотвратят подобные случаи.
В глубине души я чувствую себя так, будто проглотила камень, и это вызывает тревогу.
— А как получилось, что вы не выяснили этого раньше? — удивляется Макс. — Вы же делали все анализы.
Доктор Гельман поворачивается к нему.
— Дефицит антитромбина III не имеет к беременности никакого отношения. Это врожденное. Обычно он проявляется в раннем возрасте. Часто диагностировать нарушение свертываемости крови невозможно до тех пор, пока состояние человека не обострится вследствие какой-либо болезни. Например, пока он не сломает ногу. Или, как в случае с Зои, во время родов.
— Этот дефицит не имеет отношения к беременности, — повторяю я, изо всех сил цепляясь за слова врача. — Значит, теоретически, я могу иметь ребенка?
Гинеколог в нерешительности молчит.
— Эти два состояния взаимно не исключают друг друга, — отвечает она. — Но поговорим об этом через несколько недель.
Мы обе оборачиваемся на стук захлопнувшейся за спиной Макса двери.
Когда меня выписывают из больницы, санитар вывозит меня в кресле к лифтам, а Макс несет мои вещи. Я замечаю то, что так и не заметила за два дня пребывания в больнице, — одинокий лютик в крошечной стеклянной вазе у двери моей палаты. Моя палата единственная по коридору, где есть ваза. Я понимаю, что это некий знак, сигнал для эксфузионистов, врачей-стажеров и медсестер, входящих в палату, что тут безрадостное место, что здесь, в отличие от остальных палат рожениц, случилось нечто ужасное.
Пока мы ожидаем, как откроются двери лифта, подвозят еще одну женщину. У нее на руках младенец, а к подлокотнику кресла привязан поздравительный воздушный шарик. За ней спешит муж с охапкой цветов.
— Услышал папочку? — сюсюкает женщина, когда младенец заворочался. — Машешь ему?
Раздается звонок, двери лифта разъезжаются. Кабина пуста, места хватит для обеих. Первой в лифт ввозят женщину, потом санитар начинает толкать мое кресло, чтобы поставить рядом с ней.
Однако Макс преграждает ему путь.
— Мы поедем следующими, — заявляет он.
Мы едем домой в грузовичке Макса. В кабине пахнет глиной и свежескошенной травой, хотя в кузове нет ни газонокосилки, ни триммера. Интересно, кто сейчас выполняет заказы? Макс включает радио, ловит музыкальную станцию. Это непросто — обычно мы спорим, какую станцию слушать. Он любит слушать «Новости автопрома» на национальном радио, викторины с участием знаменитостей и любые новостные программы. Но он не любит, чтобы звучала музыка, когда он сидит за рулем. Я же не могу и пятисот метров проехать без того, чтобы не подпевать песне.
— На эти выходные обещали хорошую погоду, — говорит Макс. — Жару.
Я смотрю в окно. Нам красный. Рядом с нами остановилась машина: за рулем мамочка, на заднем сиденье двое детей, которые едят зоологическое печенье.
— Я подумал, может, нам съездить на пляж?
Макс увлекается серфингом; наступили последние летние деньки. Обычно он ездит поплавать на доске. Только сейчас все не так, как обычно.
— Может быть, — отвечаю я.
— Я тут подумал, — продолжает Макс, — там хорошее место. — Он сглатывает. — Ну, ты понимаешь… для праха.
Мы назвали сына Даниэлем и кремировали его. Прах отдали в крошечной керамической урне в форме детского башмачка, перевязанного голубой ленточкой. Откровенно говоря, мы не обсуждали, что станем делать с прахом, но теперь я понимаю, что Макс прав. Я не хочу, чтобы эта урна стояла на кухонном столе. Не хочу закапывать ее на заднем дворе, как мы закопали нашу умершую канарейку. Думаю, пляж — отличное место, если не сказать исполненное особого значения. Но опять же, какие у меня еще варианты? Мой ребенок не был зачат в романтическом месте наподобие Венеции, где я могла бы развеять его прах по речке По, или под звездами Танзании, где я могла бы открыть урну, чтобы прах развеял ветер Серенгети. Он был зачат в пробирке в Центре планирования семьи — я же не могу разбросать прах по коридорам клиники.
«Может быть» — это единственное, что я сейчас была способна сказать Максу.
Мы поворачиваем к дому и замечаем возле него машину моей мамы. Она намерена побыть рядом, пока Макс на работе, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке. Она выходит из машины и подходит к нашему грузовичку, чтобы помочь мне выбраться.
— Что тебе приготовить, Зои? — спрашивает она. — Чаю? Горячего шоколада? Мы можем посмотреть на видео сериал «Настоящая кровь»…
— Я просто хочу полежать, — отвечаю я и, когда они с Максом спешат мне помочь, отмахиваюсь.
Медленно, держась за стену, чтобы не упасть, я иду по дому. Но вместо того чтобы войти в нашу спальню в конце коридора, ныряю в комнатку поменьше, справа.
Еще месяц назад здесь был мой импровизированный кабинет — место, куда раз в неделю приходила Алекса, чтобы сверить счета. Недавно мы с Максом за одни выходные перекрасили ее в солнечно-желтый цвет, поставили кроватку и пеленальный столик, которые купили на распродаже, уплатив за все сорок долларов. Пока Макс таскал тяжести, я расставляла на полке свои любимые еще с детства книги: «Там, где живут чудовища», «Гарри — испачкавшийся пес», «Шляпы на продажу».
Но сейчас, когда я открыла дверь, у меня даже дух захватило. Вместо детской кроватки и пеленального столика стояла старая чертежная доска, которую я использовала в качестве письменного стола. Снова подключен и гудит мой компьютер. Рядом аккуратно сложены мои папки. А мои инструменты — джамбе, банджо, гитары и колокольчики — выстроились вдоль стены. Единственным напоминанием о том, что здесь некогда была детская, остались стены — солнечно-желтые. Именно с этим цветом ассоциируются у человека чувства, от которых он улыбается.
Я ложусь на плетеный коврик посреди комнаты и подтягиваю колени к груди. В коридоре раздается голос Макса:
— Зои! Зои! Ты где?
Я слышу, как он распахивает дверь спальни, заглядывает туда и быстро уходит. Потом открывается дверь, и он видит меня.
— Зои! Что-то не так? — восклицает он.
Я обвожу взглядом комнату, эту не-детскую комнату, и вспоминаю мистера Докера: вот что значит понимать, где ты находишься. Как будто очнуться от самого сладкого сна и обнаружить у себя в горле сотни ножей.
— Все! — шепчу я.
Макс опускается рядом со мной на пол.
— Нам нужно поговорить.
Я не смотрю на него. Я продолжаю лежать на полу. Продолжаю смотреть прямо перед собой. Мой взгляд упирается в батарею. Макс забыл вытащить из розеток заглушки. Все розетки закрыты этими плоскими пластмассовыми крышками, чтобы ребенка не ударило током.
Слишком, черт побери, поздно.
— Не сейчас, — отвечаю я.
Человек теряет ключи, бумажник. Можно потерять работу или вес.
Можно потерять деньги. Или ум.
Потерять надежду, веру. Можно потеряться в пространстве.
Можно потерять из виду друзей.
Потерять голову. Сознание.
Можно потерять ребенка — так говорят.
