Макс
На следующее утро губы Анжелы Моретти плотно сжаты, как клешни у краба.
— Моя клиентка снимает свои возражения, Ваша честь, — произносит она. — Мы просим суд не уничтожать эмбрионы, как прописано в договоре, а отдать их Максу Бакстеру.
Зал взрывается аплодисментами. Бен улыбается мне. У меня такое чувство, что сейчас меня стошнит.
Это ощущение не покидает меня со вчерашнего вечера. Началось с того, как Зои умчалась от дома. А потом я вернулся в дом, щурясь от слишком яркого света, и рассказал Рейду с Лидди, что Зои собирается отступить.
Рейд подхватил Лидди на руки и принялся кружиться с ней в прихожей.
— Ты понимаешь, что это означает? — смеялся он. — Понимаешь?
И внезапно я понял. Это означает, что я буду тихонько сидеть в сторонке и наблюдать, как Лидди становится все больше и больше, по мере того как внутри нее будет расти мой ребенок. Мне придется торчать в зале ожидания, пока Рейд будет присутствовать на родах. Мне придется смотреть, как Рейд с Лидди любят своего ребенка, а я окажусь третьим лишним.
Но она выглядела такой счастливой. Она еще не забеременела, а у нее уже горели щеки и блестели волосы.
— Это нужно отметить, — радовался Рейд, оставляя нас наедине.
Я сделал шаг вперед, потом еще один.
— Ты на самом деле хочешь именно этого? — прошептал я. Когда Рейд возвратился, мы отпрянули друг от друга.
— Поздравляю, сестричка, — говорю я, целуя ее в щеку.
Рейд принес открытую бутылку шампанского, из которой продолжает идти пена, и два бокала. В карман он засунул бутылку безалкогольного пива. Очевидно, для меня.
— Пей до дна, — сказал он Лидди и протянул мне безалкогольное пиво. — У меня родился тост. За самую красивую будущую маму!
Я выпил за нее. Как я мог не выпить?
— За Уэйда! — провозгласил Рейд следующий тост. — За Люси!
Я недоуменно посмотрел на него.
— А кто такая Люси?
— Падчерица Клайва Линкольна, — отвечает Рейд. — Зои явно выбрала себе не ту ученицу.
Брат допивает свое шампанское, но я не пью. Ставлю бутылку на нижнюю ступеньку лестницы и выхожу из дома.
— Пойду воздухом подышу, — говорю я.
— Я с тобой.
Лидди шагает ко мне, но я поднимаю руку…
Ничего не видя перед собой, я дошел до бельведера, где несколько минут назад мы сидели с Зои.
Я сто раз видел жену пастора Клайва. И трех его дочерей, которые стояли с ней на сцене и пели. Все они были еще слишком малы, чтобы учиться в старших классах. И ни одну из них, насколько я знал, не звали Люси.
Но была еще одна дочь. Паршивая овца, которая с трудом высиживала службу и никогда не оставалась на посиделки. Если она его падчерица, вполне вероятно, что у нее другая фамилия, не Клайв. И Зои абсолютно никак их не связывала.
Неужели эта девочка действительно обратилась к Зои за помощью, потому что боялась, что сама является лесбиянкой? Пыталась ли она поговорить со своей матерью и отчимом? Неужели Клайв узнал об этом и тут же решил, что Зои пыталась склонить его падчерицу к своему образу жизни, потому что иные объяснения выставили бы его в невыгодном свете?
Или пастор Клайв, зная, как нам нужны в суде дополнительные козыри, понимая, насколько важна для него эта победа, силой добился от падчерицы этого обвинения? Неужели он сделал ее козлом отпущения ради моей победы? Ради своей победы?
Я сидел, обхватив голову руками, и задавался вопросами, пока не понял: совершенно неважно, как появилось это обвинение.
Важно лишь то, что оно вообще появилось.
Судья О’Нил смотрит на Зои, которая стоит, опустив глаза на деревянный стол.
— Мисс Бакстер, — говорит он, — вы поступаете так по доброй воле, без принуждения?
Она молчит.
Сидящая за спиной Зои Ванесса поднимает руку и гладит ее по плечу. Это едва уловимый жест, но он напоминает мне о том дне, когда я впервые увидел их вместе на стоянке у бакалейного магазина. Такой привычный, успокаивающий жест для человека, которого любишь.
— Мисс Бакстер? — повторяет судья. — Такова ваша воля?
Зои медленно поднимает голову.
— Это не моя воля, — отвечает она, — но это то, что я намерена сделать.
Через час, проведенный в бельведере, я увидел привидение.
Оно двигалось по траве, словно воспоминание, скользило между деревьями. Мне показалось, оно звало меня по имени.
— Макс! — повторила Лидди, и я очнулся. — Нельзя спать на улице, — сказала она, — замерзнешь до смерти.
Она села рядом — облако кружевной хлопчатой ночной сорочки.
— Чем вы там вдвоем занимались? Листали книжки с именами?
— Нет, — ответила Лидди. Она подняла глаза к небу. — Я размышляла.
— О чем тут размышлять? — спрашиваю я. — Такие хорошие новости.
Лидди едва заметно улыбнулась.
— Именно это и означает слово «евангелие». Распространение добрых новостей об Иисусе.
— Ты прости, — извинился я и попытался встать, — но я сейчас не в настроении обсуждать Библию.
Она продолжала, как будто не слышала моих слов:
— Знаешь величайшую заповедь Библии, знаешь? «Возлюби ближнего своего».
— Отлично, — кисло ответил я. — Рад слышать.
— Господь не делал исключений, Макс, — добавляет Лидди. — Он же не говорил, что мы должны возлюбить только девяносто восемь процентов своих ближних… а ненавидеть тех, кто слишком громко слушает музыку, или тех, кто всегда заезжает на твою лужайку. Или тех, кто голосует за Ральфа Нейдера, или с головы до ног покрыт татуировками. Возможно, иногда мне не очень хочется любить ближнего, чья собака сожрала мои цветы, но Господь говорит, что у меня нет выбора.
Она протянула руку, и я помог ей подняться.
— Если есть условия — это уже не любовь, — добавляет она. — Вот о чем я размышляла.
Я опускаю глаза на наши сцепленные руки.
— Лидди, я не знаю, что делать, — признался я.
— Знаешь, — ободрила она. — Поступай как должно.
По иронии судьбы нам приходится подписывать договор. О том, что полученная Клайвом информация не будет обнародована ни истцом, ни церковью, равно как и не станет в будущем предметом обсуждения. Пастор Клайв подписывает соглашение, которое пишет Уэйд Престон на листке линованной бумаги. Судья просматривает его и объявляет меня единоличным опекуном трех замороженных эмбрионов.
