называла его не иначе как «единственный», и в ее голосе слышалось такое благоговение, что мне почему-то казалось, что он, скорее всего, умер совсем молодым, как и мой отец. Много лет спустя я узнала, что все обстояло совершенно иначе: «единственный» оказался женатым человеком, который постоянно изменял своей жене, но не решался с ней развестись.
Предполагалось, что, когда мамы Элли по вечерам не было дома, за нами должна присматривать старшая сестра Элли, но Лайла все время сидела, запершись в своей комнате. Нам было запрещено ее беспокоить, и чаще всего мы к ней не совались, несмотря на то что у нее были самые крутые флуоресцентные плакаты, светящиеся в неярком свете над ее кроватью. Мы занимались тем, что готовили себе консервированные супы и смотрели ужастики по кабельному, закрывая глаза руками, когда становилось особенно страшно.
Я могла рассказать Элли все. Например, что иногда я просыпаюсь от собственного крика, потому что мне приснился кошмар, будто и моя мама умерла. Или поведать свои страхи о том, что я никогда ни в чем не добьюсь успеха, — а кто хочет быть посредственностью всю свою жизнь? Я призналась ей, как симулировала, что у меня болит живот, чтобы выйти с контрольной по математике, что я однажды в лагере видела пенис — у одного мальчика соскочили плавки, когда он нырял в воду. В будние дни я звонила ей перед сном, а по утрам она мне перезванивала, чтобы спросить, какого цвета блузку я надену, чтобы наши наряды сочетались.
Однажды в воскресенье, когда я ночевала у Элли, я вылезла из кровати, на которой мы вместе спали, и вышла в коридор. Дверь в спальню ее матери была открыта, в комнате никого не было, несмотря на то что была глубокая ночь — три часа. Дверь в спальню Лайлы, как обычно, была закрыта, но из-под нее пробивалась узкая багровая полоска света. Я повернула дверную ручку — неужели она до сих пор не спит? Комната казалась волшебной — в сумраке отсвечивали фиолетовым светом ожившие трехмерные плакаты. Один, на котором был изображен череп с розетками вместо глаз, казалось, надвигался прямо на меня. Лайла лежала на кровати с широко распахнутыми глазами, ее рука обвязана резиновым жгутом вроде тех, которые я видела у врача в кабинете, когда должна была сдать кровь на анализ. На разжатой ладони у нее лежал шприц.
Я была абсолютно уверена, что она умерла.
Я шагнула в комнату. Лайла не шелохнулась, она выглядела синюшно-бледной в этом зловещем освещении. Я вспомнила своего отца, как он упал на лужайке. Крик застрял у меня в горле, когда неожиданно Лайла медленно повернулась на бок, напугав меня до смерти.
— Исчезни, маленькая мерзавка, — сказала она. Ее слова казались такими круглыми и тихими, как пузырьки, которые лопались, едва соприкоснувшись с воздухом.
Остаток ночи стерся у меня из памяти. Помню только, что я стремглав бросилась домой, хотя и было три часа утра.
И помню, что после случившегося мы с Элли перестали быть подругами.
Когда я училась в старших классах, моя мама частенько давала девочкам, которых я приглашала к нам в гости, другие имена. Робин становилась Бонни, Алиса — Элизой, Сьюзи — Джулией. И сколько бы раз я ее ни поправляла, она предпочитала называть их теми именами, которые считала более подходящими. Мои подружки даже стали откликаться на имена, которыми она их награждала.
Поэтому у меня вызывает огромное изумление то, что моя мама никогда — ни разу — не назвала Ванессу другим именем. Эти двое с самого начала нашли общий язык. У них было столько общего, что не перечесть, и, похоже, им нравилось дразнить меня.
Прошло два месяца с тех пор, как мы с Ванессой столкнулись в бассейне, и она плавно заняла место моей лучшей подруги, когда мне по-настоящему нужно было верное плечо — поскольку, так уж получилось, мой бывший лучший друг не так давно со мной развелся. Становление дружбы во многом напоминает любовный роман — новое сверкающее убранство изнашивается и становится чем-то приятным и предсказуемым, как шерстяная кофта, которую достаешь из ящика комода в дождливое воскресенье, потому что хочешь завернуться во что-то уютное и знакомое. Именно Ванессе я звоню, когда не могу разобраться с налогами, когда, переключая каналы, нахожу «Грязные танцы» и не могу оторваться; когда бродяга у закусочной смотрит на пятидолларовую банкноту, которую я ему протянула, и просит, чтобы я разменяла ее по доллару. Именно ей я звоню, когда попадаю в пробку на шоссе № 95, когда рыдаю, потому что ночью умер двухгодовалый малыш — ожог его тела составлял более восьмидесяти процентов. Я внесла номер ее сотового телефона в свой и присвоила ей клавишу быстрого набора, которая раньше принадлежала Максу.
И невооруженным глазом видно, как я пришла к тому, что у меня не стало друзей. Когда вступаешь в брак, все меняется: твоим лучшим другом становится человек, с которым ты спишь по ночам. Но потом все мои знакомые женщины родили детей, и я отдалилась от них из ревности и чувства самосохранения. Макс был единственным человеком, который понимал, чего я хочу больше всего. Что мне необходимо как воздух. Или я в этом себя убедила.
Вот для чего нужны подруги: чтобы спустить тебя с небес на землю. Именно подруги скажут, что у тебя между зубами застрял шпинат, что в этих джинсах у тебя слишком толстый зад, что ты ведешь себя, как настоящая стерва. Они говорят, и в этом нет никакой трагедии или злого умысла, в отличие от того, как если бы то же самое ты услышала от мужа. Они говорят правду, потому что ты должна ее услышать, но это никак не влияет на ваши отношения. Похоже, до настоящего момента я не понимала, как мне этого не хватает.
Сейчас мы с Ванессой рискуем опоздать на сеанс в кино, потому что моя мама рассказывает о достижениях одной из своих клиенток.
— И тогда я купила два десятка кирпичей и загрузила их себе в багажник, — вещает она, — а потом, когда мы приехали на скалы, я заставила Диану написать маркером на каждом кирпиче ключевое слово — ну, вы понимаете, которым она могла бы обозначить свое эмоциональное состояние.
— Гениально! — восклицает Ванесса.
— Думаешь? Ну вот, на одном она пишет «мой бывший». На втором «никогда не ладила с сестрой». На третьем «после рождения детей не могу скинуть лишние девять килограммов». И так далее. Скажу тебе, Ванесса, она исписала три маркера. А потом я подошла к краю утеса и велела ей швырять кирпичи вниз по одному. Я заверила ее: как только кирпич соприкоснется с водой, с ее плеч навсегда спадет груз.
— Надеюсь, у подножия утеса не происходила миграция горбатых китов, — бормочу я, нетерпеливо притопывая ногой. — Послушайте, не хотелось бы прерывать разговор двух профессионалов, но мы опоздаем к началу…
Ванесса встает.
— Я считаю, ты отлично придумала, Дара, — говорит она. — Ты должна подробно описать этот метод и послать в специализированный журнал.
Щеки мамы розовеют.
— Ты серьезно?
Я хватаю кошелек и жакет.
— Ты сама закроешь дверь? — спрашиваю я у мамы.
— Нет, нет, — отвечает она, тоже вставая. — Я пойду домой.
— Ты уверена, что не хочешь с нами? — интересуется Ванесса.
— Уверена, у мамы найдутся дела поинтереснее, — быстро говорю я и порывисто обнимаю маму. — Я позвоню тебе завтра утром, — обещаю я, вытаскивая Ванессу из квартиры.
На полпути к машине Ванесса оборачивается.
— Я кое-что забыла, — говорит она, передавая мне ключи. — Сейчас вернусь.
Я сажусь в ее машину с откидным верхом и включаю зажигание. Я как раз пытаюсь найти подходящую радиостанцию, когда она опускается на водительское сиденье.
— Ну и кто наплевал тебе в завтрак? — спрашивает Ванесса, сдавая по подъездной дороге.
— Скажи, о чем ты думала, когда приглашала маму с нами в кино?
— Что ей одиноко в субботний вечер.
— Ванесса, мне уже сорок лет. Я не хочу ходить в кино со своей мамой!
— Тебе бы хотелось, если бы ты не могла уже этого сделать, — отвечает Ванесса.
